Комики, напуганные воины
Шрифт:
— Первый пакостник из моих учеников.
— Ну давай, учитель, спрашивай дальше!
— Сколько у тебя было девок?
— Сорок.
Такая беспардонная ложь нуждается в дополнительном расследовании еще за двумя гамбургерами и бутылкой ячменного пива. Ведь впереди у нашего бесстрашного учителя и его юного оруженосца исключительная, неповторимая ночь.
Всего в километре к востоку от наших героев Лючия прощается с Розой: той пора на работу, она официантка в «Пуластере», шикарном ресторане, где подают свежую зубатку и живых (а если и умерших, то своей смертью) омаров.
Лючия останавливается возле бара, где несколько дней назад была с Леоне. Котище-официант в очках кивает ей.
— Одна сегодня? А дружка блондинка увела?
Лючия улыбается и молчит. Она шагает и мысленно разговаривает с Леоне — объясняет ему, что только сейчас поняла, как нелегко дается и дорого стоит его веселость, которой она всегда завидовала. Леоне отвечает, как в тот вечер:
— А я хотел бы походить на тебя с твоим скромным мужеством, я-то вечно готов на коне саблей махать. Может, когда-нибудь я у тебя и научусь…
— Как думаешь, есть на свете счастливые люди? — спрашивает Лючия.
— Мы
— И сейчас тоже?
Леоне не отвечает, а навстречу Лючии движется толпа.
— А несчастные есть?
— Еще сколько! Но будем надеяться, счастливые им помогут.
Голоса Леоне не слышно, его перекрывает резкий автомобильный гудок. Пробегает человек. Прохожие даже не оборачиваются на него. Внезапно Лючия чувствует, что у нее перехватило дыхание. Кружится голова. Она садится на тротуар, у нее соскочила туфля. Мимо, переругиваясь вполголоса, проходит парочка. Над ней склоняются двое молодых военных. Один спрашивает, не надо ли ей чем помочь, другой, подхватив под руку, тащит его прочь. Мелькают ноги и ботинки, Лючия на них и не смотрит. Теперь перед глазами маячат брюки табачного цвета, чья-то рука опускается ей на голову и гладит по волосам. Лючия с трудом поднимает взгляд и в свете витрины видит Ли. Он очень похудел, обрит наголо, а в остальном все тот же, совсем даже не…
— Тебе тоже трудно подняться? — спрашивает он.
— Ты здесь… С ума сошел! — выпаливает Лючия, и ей становится смешно.
Ничего лучше не нашла сказать беглецу из психиатрической больницы. Ли тоже смеется, лицо все то же, только воспаленное, как будто у него температура, однако он на редкость спокоен, таким спокойным она его, пожалуй, не видела.
— Его разыскивают, а он гуляет себе по центру! Тебе надо немедленно скрыться!
— Не хочу я скрываться, времени в обрез, а сделать надо много. Иди сюда, у меня машина.
Поддерживая под руку, он ведет Лючию к красной машине. Запускает мотор, соединив вручную провода зажигания. Включает радио.
— Вот тебе и музыка, пожалуйста.
In every dream home an heartache [2] .Ли ведет медленно, осторожно, то и дело прикрывая глаза: свет утомляет его. Лючия замечает, что свитер и ботинки ему велики, — где он только их раздобыл? Его речь — хорошо ей знакомый словесный фейерверк:
— Надо найти человека по кличке Крокодил. Пушер — сбывает наркотики. А может, и не он. Ты не знаешь, Леоне кололся? Вообще-то это часто скрывают даже от самых близких. Ты права, на Леоне не похоже. Но что он делал возле «Бессико»? Там есть такой тип — Федерико, чистой воды фашист, я его прижал, он и раскололся, описал все добродетели этого СоОружения. Знаешь, я научился их изображать — хожу, говорю, как они, угадываю их мысли, не веришь? Книги у меня отобрали: одни, говорят, можно, другие нельзя, совсем как в тюрьме, мне сделали шесть уколов «Дзерола», а я все равно поднялся и сбежал, теперь они в дерьме, я слышал, как доктор всем рассказывал: у этого, говорит, особая химическая структура, это правда, не смотри на меня так, наукой доказано: приглядишься к чему-нибудь получше — и всякий раз открываешь какую-нибудь новую хаотичность, новые частицы, рисунки в пыли, и все, что ты знал раньше об этой вещи, ни к черту не годится. Ты видела когда-нибудь сумасшедших, уставившихся в одну точку? Тебе и в голову не придет, что им видится, ты не знаешь, отчего я не сплю, отчего не хочу спастись любой ценой, не смотри на меня так. Когда-то мы были одно целое, три ноты одного аккорда: Леоне — Китаец — Цыганка, но всегда есть точка, где нити обрываются и каждый идет своим путем. Подонков я отлично вижу, да-да, они на прежних местах и всё беснуются, мы же их разоблачили, они нам этого не простят во веки веков, значит, война, и не заводи своих обычных разговоров о выдержке, выдержка — огромное достижение, но боль стирает ее в один миг, я сбежал из своей тюрьмы и вижу: город стал еще хуже, люди падают наземь, разговаривают сами с собой, кого-то тошнит, кто-то подыхает, а все проходят мимо и делают вид, будто ничего не замечают, и придумывают новые громкие названия своей продажности, разглагольствуют о нормальном человеке, проклятые ханжи, ваш обожаемый нормальный человек глуп и жаден, как вы, таким он вам и нужен, трус, способный убить с перепугу, а сами убивают по необходимости, ради своих священных денег, Лючия, теперь они — экстремисты, да-да, кровожадные убийцы и экстремисты, их идеология, их религия — это деньги, и они будут за них биться до последнего, ты вспомнишь мои слова и содрогнешься, когда все полетит в тартарары, когда опустится тьма, эта болезнь не имеет симптомов, загадочный хаос иероглифов, а вы всё больше ожесточаетесь в своей всеведущей беспомощности, на распутье, но кто-то же должен выжить, чтобы собрать останки, обломки, может, хоть кто-нибудь выживет, Лючия, на это вся надежда, а я горю в геенне и не могу заключить сделку ни с Богом, ни с дьяволом, нет, Лючия, мы, к счастью, другие, мы всегда были другими, и не смотри на меня так, я еще не закончил, я тебе скажу, кто убил Леоне, может, один из тех, которые одно время прикидывались «товарищами», а сами безнаказанно сбывали наркотики и обвиняли во всем фашистов, черта с два, пойдем со мной, я их тебе покажу, или ты боишься, ну прости, не надо, не ходи со мной, там вонь, там, как теперь говорят, «царит насилие», здорово звучит, жаль, что не все товарищи похожи на тебя, Лючия, пойдем, взглянешь на этого Крокодила, он полицейский стукач, он и снабжал меня «травкой», а когда я завязал с этим — стал подкладывать ее мне даром на сиденье автомобиля, щедрый, не правда ли? Как те, что оставляли у тебя взрывчатку и говорили, что каждый обязан внести свой вклад, а все же есть и другие, столько раз они меня спасали, открывали мне правду, и мы ее откроем, Лючия, непременно откроем, мы сыщем ее хоть на дне морском, хоть там, наверху, где сидят высокопоставленные подонки, не веришь? Скажи «да», и эта история умрет со мной, я не увижу ее конца, но все-таки мы откроем правду, ведь, пока есть хотя бы крупица правды, есть и надежда, тот, кто ее обнаружил, уже сделал довольно, и неважно, уцелеет он или нет, к чему спасаться,
2
В каждой мечте скрыта боль сердца (англ.).
— Нет, я с тобой, — говорит Лючия.
Положение других действующих лиц в этот поздний час тоже не из лучших, и не только от жары. Комиссар — победитель трех конкурсов на решение кроссвордов повышенной сложности, однако река в Эритрее все еще зияет двумя пустыми клетками, дезертирами в общем строю, ужасающими пробелами во всеобщей упорядоченности. Порцио не просто страж порядка, он принадлежит к интеллигенции, цвету нации. Он не притронется к энциклопедии, не станет листать географический атлас. Название должно само всплыть в памяти, подобно удару молнии, что осеняет сыщика в расследовании преступления. При всем при том комиссар человек несчастный, эх, дали б ему волю, он бы с наслаждением расправился с этой Эритреей и всеми ее черномазыми.
Журналист Карлолеон читает и перечитывает свою статью: нет, неубедительно. Он хватает оранжевый жилет, кидается к Фиату-поросенку и устремляется в ночь.
В бледном свете луны СоОружение, как никогда, похоже на Огромный Сортир. Его обитатели пребывают в самых разнообразных состояниях души. Пьерина Дикообразина, нафаршированная холодными перцами, дремлет перед телевизором, в ее сновидениях перемежаются конферансье в смокингах и сверкающих декольте, карабинеры и певцы, сраженные выстрелами при появлении на сцене. Бог ты мой, какие кошмары. Пьерина, пробудившись, ковыляет к кровати в своих гусеничных шлепанцах из кроликоподобного меха.
Федери только что вернулся из бара «Поло», где не нашел двух красоток из независимого радио; свое дурное настроение он выражает громоподобными выхлопами «Макарамото». Эдгардо со второго этажа прекрасно это слышит, но и не думает вызывать полицию — нет, ни в коем случае, полиции он боится больше, чем сумасшедшего взломщика, вздыхая, он рвет на мелкие кусочки банковские чеки, ну надо же, как это все некстати именно сейчас, когда он надумал вложить капитал в однокомнатные квартиры. Жена Эдгардо лежит в постели с берушами в ушах и щупает пульс, который перемещается с девяноста на сто ударов в минуту. Ей чудится какое-то уханье в ритме самбы, поэтому она на всякий случай принимает две таблетки — «Ритмол» и «Дзеренот»; пес смотрит на нее с сочувствием, одновременно пытаясь напомнить, что вечером его опять не покормили. Сын спит спокойно: сегодня обошлось без телесных повреждений.
Третий этаж. Лемура нет, он отправился ночевать в гостиницу.
Четвертый этаж. Варци прячет свои драгоценности. Два ожерелья, завернутые в старые трусы, — за шкаф. Коралловые бусы — в горшок с фикусом. Все кольца — в холодильник: одни засовывает в пасть рыбы, другие топит в майонезе. А вот колье с аметистами, каждый граммов на сто, словно в кино у подруги Мацисте, — куда б его деть? А южноафриканский рубин?.. Где плохо лежит, туда вор и бежит.
Вновь спускаемся на второй этаж. Сандри смотрит фильм про войну, где все как один твердят: «Война — грязная штука!», но и ежу ясно, что режиссер ею просто упивается. Приятно сознавать, что на тысячу слюнтяев, которые что-то бубнят против войны, есть один стоящий парень, и уж он-то заложит куда надо немного тротила, чтоб все в момент заполыхало. Сандри рассматривает свой арсенал: ей-ей, он впечатляет больше, чем какая-нибудь коллекция трубок. После фильма начинается дискуссия с интеллектуалом пацификофреником. Придурки! Мы тоже кое-что читали! В «Илиаде» — гнев, в «Одиссее» — месть божья, в «Энеиде» — сплошная резня, «Орланд» — одно слово «неистовый». Иерусалим как-никак не с отверткой в руках освобождают, у Шекспира в конце обязательно переколют друг друга шпагами. «Дон Кихота» я, правда, не читал, но раз «Дон», значит, что-нибудь вроде «Крестного отца», с кровью и автоматами. Сандри становится перед зеркалом, выпячивает грудь — недурен. Пусть ему не быть Рэмбо, но это неважно. Рэмбо уходят, Сандри остаются.
Последний этаж. Офис «Видеостар» освещен. Пылающая пленка извивается в агонии. Сожжем и эту. А эту оставим, я вывезу ее из Италии. Все выходят.
В саду четверо полицейских на карауле.
Волевой Ло Пепе, вспоминая о невесте, вздыхает не по уставу.
Хитрый Пинотти курит и ни о чем не думает; оказывается, и такое возможно.
Солидный Олля думает о том, как бы хорошо сейчас выпить пива на берегу моря и чтоб обдувал свежий ветерок, забросить бы сети на лангуст, а потом поесть их в собственном соку да отдохнуть, а вместо этого (суки-свиньи-вашу-мать) торчи здесь в засаде. (Мысли Олля всегда несутся гораздо быстрее, чем у других.)