Комиссар госбезопасности.
Шрифт:
К понуро стоявшим красноармейцам подскакал офицер в ремнях и с золотыми погонами на плечах, осадив солового* жеребца.
– Так что захватили пленных, вашбродь! – отрапортовал урядник. – В распыл прикажете? (выпучил рачьи глаза).
– Давай их к Карнауховским хуторам, – указал тот в сторону рукой с витой плеткой.– Завтра прилюдно расстреляем.
– Вперед, убогие! – погнали казаки пленных по шляху, заклубилась белесая пыль, сверху палило солнце.
Хутора утопали в садах, там, у колодцев, уже поили лошадей и дымили полевые кухни. Пленных загнали в пустой амбар на окраине,
Одни опустились на земляной пол, другие привалились спинами к рыжим стенам из сырца*, тихо стонал раненый.
– Да братцы, – вздохнул один из пожилых бойцов, сидевших у двери, – завтра беляки наведут нам решку*.
– А может покаяться, глядишь и простят? – откликнулся второй, моложе, с русым чубом.
– Это ж казаки, дура, – пренебрежительно сказал сосед Пашки, борцовского вида крепыш в тельняшке. – Они тебя причастят шашками как морковку.
– Точно, добавил кто-то из полумрака. – Что-что, а позверствовать казачки любят.
Все замолчали, потянулась резина ожидания.
Между тем луч света, пробивавшийся в амбар стал меркнуть, наступил вечер, а на хуторах запиликала гармошка
Ехали казаки из Дону до дому
Пидманули Галю забрали с собою
Ой, ты Галю, Галю молодая
Пидманули Галю забрали с собою..!
пьяно орали хриплые голоса.
Когда песня закончилась, гармонист врезал танец Шамиля*, перемежающийся лихим свистом, выкриками «ора да райда» и ружейной пальбой.
– Веселятся твари, – скрипнул зубами сосед Пашки.
– Мне бы воды, братцы, жжет внутри, мочи нет, – завозился в своем углу раненый, баюкая перевязанную обмоткой руку.
Матрос (так назвал его про себя Пашка) молча встал, прошел к двери и громко постучал кулаком, – открой дядя!
Снаружи звякнул запор, она, скрипнув, отворилась, возник силуэт в папахе и с винтовкой в руках, – чего надо?
– Будь другом, принеси воды, у нас раненый.
– Подохнет и так, – пробурчал страж. – Ишо постучишь, застрелю как собаку.
Дверь снова закрылась, лязгнул засов.
– Гад, – харкнул матрос на пол и заходил меж ног товарищей по амбару. Остановился у окошка в конце, встав на цыпочки, просунул туда голову.
– Маловато, – сказал кто-то. – Хрен пролезешь.
– Это да,– вернувшись назад, уселся на место.
– Дядя матрос, – придвинулся к нему Пашка. – Я могу, если надо. И еще у меня во что есть,– оглядевшись по сторонам, достал из кармана штанов браунинг.
– Молоток пацан, – тихо сказал тот, повертел в руках и вернул обратно. – Тебя, кстати, как звать?
– Пашка.
– А меня Иван (приблизил лицо), и они немного пошептались. Потом оба встали и снова прошли в конец амбара. Никто не спал, все молча наблюдали.
Там матрос опустился на карачки, мальчишка влез ему на спину, через минуту в светлом пятне мелькнули босые пятки.
На другой стороне Пашка упал в крапиву, зашипел от боли, и тихо взведя затвор, прислушался. В хуторе по – прежнему шла гульба, раздавались пьяные крики, иногда в небо полыхали выстрелы.
Ужом прополз к углу амбара, осторожно выглянул. Часовой дремал сидя на колоде у стены, встав на ноги, начал к нему красться. Сердце едва не вылетало из груди, было страшно. В метре от беляка под ногой треснул бурьян, тот поднял голову, в лоб ударила пуля.
– Хек,– дернувшись, повалился набок, а мальчишка был уже у двери.
Отодвинув засов, распахнул ее настежь, оттуда первым выскочил матрос, схватив винтовку часового и сдернув пояс с подсумками, за ним остальные.
– Ходу, – махнул рукой, и все нырнули в кукурузу. По лицам захлестали перистые листья, запахло ночной прохладой.
Сопя и спотыкаясь, пробежали версту*, и здесь Пашка, оступившись, упал, ногу пронзила боль.
– Ой, – закусил губу, но звать на помощь не стал, а беглецы меж тем удалялись. Потом шелест листьев стих, где-то затрещал сверчок, в небе пушисто дрожали звезды.
Понимая, что может быть погоня, мальчишка стал на ноги и поковылял по полю под уклон, в сторону от основного следа. Пару раз, присев, он отдыхал, а к утру вышел к небольшой сонной речке поросшей осокой и кувшинками.
Жадно напившись, перебрел на другой, поросший верболозом* берег, и там забившись под куст уснул. Разбудил его веселый щебет птиц, на востоке вставало солнце, над рекой клубился легкий туман.
Пашка протер глаза, пощупал стопу на ноге, боли почти не было.
Спустившись к воде, умыл чумазое лицо, утерся подолом серой рубахи и почувствовал, как засосало под ложечкой. В последний раз ел сутки назад, следовало пополнить силы. Как всякий местечковый мальчишка тех лет он знал немало съедобных растений, пригодных в пищу. Нашлись такие и здесь – конский щавель и рогоз*, нарвав их, с удовольствием подкрепился.
Куда идти дальше, вопрос у Пашки не стоял, нужно было возвращаться в Никополь, мальчишка твердо решил остаться в Красной Армии. Вот только в каком направлении теперь город он не знал, следовало определиться. Решил пойти по течению вниз, надеясь встретить кого-нибудь и расспросить, не ошибся.
Прошагав по травянистому берегу с раскидистыми вербами у кромки пару верст, наткнулся на сивого деда в брыле*, сидящего с удочкой у воды.
– День добрый, дедушка, – остановился рядом.
– И тебе не хворать, – обернулся к нему старик. – Ты откуда взялся?
– Отстал от своих и заблудился. В какой стороне Никополь?
– Вон в той,– махнул рукой на восток. – Ниже по речке будет гребля, перейдешь, впереди увидишь шлях. Токмо до города далековато, верст двадцать с гаком.
– Спасибо, – поддернул штаны Пашка и замелькал пятками дальше. Гребля оказалась каменной запрудой, под которой шумела вода, перешел на другую сторону. Откуда открылся зеленый простор и на нем рыжий шлях, над которым в небе парил ястреб.
Через час вышел на него, кругом стояла тишина, двинулся по пыли на запад. Когда солнце поднялось к зениту и над степью задрожало марево, свернул к высившемуся справа кургану, поднялся наверх. Оттуда открылся туманный горизонт, на шляху далеко впереди темнели точки.