Комиссар
Шрифт:
— Комната отдельная есть, с окном в сад, — продолжил Прохор. — Живите там с Ванькой, сколько вам занадобится. А то, Саш, пусть Ванька сам там будет. А ты, если хочешь, живи со мной. Не знаю уж, положено вам, коммунистам, жениться или как. Ежели надо, то я хоть завтра. Я ж в ротных командирах теперь хожу. В партию вот вступил. Допустим, не комиссар, а все не шофер уже, тебе со мной не зазорно будет в люди выйти. Я ж не тороплю, Саша, — поспешно добавил Прохор, заметив, что ее взгляд застыл. — Можно теперь, можно после, как скажешь. А не надумаешь — невелика беда, я и другого кого найду, меня знаешь как бабы любят. Вы с Ванькой оставайтесь все равно. Вы веселые такие оба, но я ж вижу, что внутри перекрученные, словно выгоревшие. Да и мудрено ли, после всего. Я б о вас позаботился. Я ж тоже один совсем, и сыт по горло войной этой бесконечной. А как это, на гражданке жить, стал забывать. Вместе, глядишь, выправились бы.
— Ох, Проша, Проша…
Да почему б и нет. Встать с бревна, пройти пару шагов, сесть рядом с Прохором. Уткнуться лицом в его плечо. Вдохнуть уютный запах пота, костра и машинного масла. Побыть не одной. Ванька не дурак, незаметно исчезнет. А чтоб разговорчики не пошли, можно ж в самом деле и зарегистрировать брак завтра. Как это делается в армии? Надо Белоусова спросить, он в курсе. Почему нет?
Пустые мысли. Саша отлично знала, почему — нет, ни с Прохором, ни с кем-то другим. Ненавидела себя за эту блажь, но чем яростнее пыталась выцарапать ее, тем глубже в ней увязала. Один мужчина существовал для нее — тот, кого она видела однажды в Петрограде и каждую, верно, ночь с тех пор — во снах. Неужто она все же поставила тогда ненароком присуху, не на него — на себя? В яви дня она сможет смотреть на него только через прицел. Скорей бы. Может, отпустит хоть тогда.
Прохор. Он заслуживал правды, хотя и не этой.
Саша притянула к себе Ваньку, обняла его за плечи, ткнулась лицом в его макушку, непривычно колючую.
— Кем бы ты ни был, мне никогда не было бы стыдно выйти с тобой в люди, Проша. Вот только замуж и прочее — это не по моей части. На войне надо или бабой быть, или солдатом. Пытаться на двух стульях усидеть — пустое. А если так зовешь, по-товарищески… Я же понимаю, о чем ты. Здесь мы все хоть и лезем порой на стенку друг от друга, но все повязаны общим делом. А на гражданке люди отчуждены, каждый сам по себе. В нашем будущем так не должно быть. Вань, что думаешь?
— А дом-то давно не топлен, дядь Прош? — спросил Ванька.
— С шестнадцатого. Три зимы холодный простоял.
— Рассохся, значит. Чинить основательно придется. Ну и починим, что уж. Все надо будет после войны чинить. Можно и с твоего дома начать, дядь Проша. Почему бы и не с него.
***
— Настюха моя совсем большая стала, — хвастался Князев. — Я на войну уходил — она кульком была бессмысленным. А теперь, глянь-ка, азбуку уже учит.
— Такое умное лицо у нее, — сказала Саша, рассматривая фотографию. Дети ее не особо интересовали, но сам факт, что Князев рассказывал ей о них, многое значил. Два сына и дочь, которых он не видел четыре года, были целью и смыслом его жизни. Важнее для него был разве что пятьдесят первый… или все же не важнее? Саша надеялась, что вопрос никогда не будет поставлен таким образом. Пока она просто старательно не замечала, что каждый месяц Князев отправлял в Кострому не только все свое жалованье, но и кое-что сверх.
Младший из мальчиков стоял по центру фотографии. Он был чрезвычайно похож на отца: округлые щеки, нос картошкой, по-звериному прижатые к черепу уши. Девчушка с насупленным лицом цеплялась за его руку. Лицо старшего брата оказалось в тени, рассмотреть его толком Саше не удалось.
По счастью, у Князева наконец-то закончился его ужасный одеколон. Кто его только приучил к этой гадости? Собственный князевский запах пороха, табака и мокрой шерсти нравился Саше намного больше. И легче стало уловить, насколько интенсивно пахнет от командира перегаром. Сейчас перегар почти не чувствовался.
— А Ванька твой чего? — спросил Князев.
— Ванька вымахал так, на полковых-то харчах. Выше меня скоро станет! Алгебру ночами учит, уже и проверять за ним не могу, забыла программу сама. Артиллеристом хочет стать. А пока в разведкоманду просится.
— Аглая что, берет его?
— Аглая-то берет. У нее свой вступительный экзамен, Ванька его со второй попытки сдал. А я им говорю, ну куда ему в разведку? Ему ж четырнадцать только недавно стукнуло. Пусть пока в обозе помогает Николай Иванычу.
— Это ты зря, Александра. Раз сам Иван так хочет и командир согласен — значит, он идет в разведку. Сегодня и переведем его.
— Твое решение, командир, — Саша нахмурилась.
— Не раскисай, Александра. Аглая людей беречь умеет. А обоз здесь будет не самое спокойное место. Мы уже не в тылу.
Командир и комиссар шли рядом по широкой вырубке вдоль железной дороги. Кажется, пол-России в этот год пыталось выбраться куда-то поездом. Бежали от красных, бежали от белых, бежали от голода, бежали в поисках лучшей доли. Поезда стояли на перегонах днями, неделями, иногда месяцами. Прилегающая к железной дороге полоса обросла следами бытования людей: кострищами, постройками, могилами.
Саша подозревала, что Князев пригласил ее сюда не только и не столько ради прогулки, но потому еще, что в тесных вагонах никогда нельзя быть уверенным в отсутствии лишних ушей за тонкими перегородками.
И Саша догадывалась, что говорить они станут о тяжелом, безнадежном почти положении Красной армии под Москвой. Но Князев не переставал ее удивлять. Он спросил другое.
— Как так вышло, что я до сих пор не знаю твоего настоящего имени, комиссар? Как тебя все же звать, на самом-то деле?
Саша вздохнула. Этого она не любила вспоминать, но Князеву всегда должна была говорить только правду.
— В документах до крещения стояло — Юдифь. По ошибке. При рождении отец назвал меня Суламифью. Но я давно не использую это имя. История Юдифи мне нравится куда больше.
— Юдифь — это из Библии? Красотка, которая охмурила вражеского полководца? — усмехнулся Князев.
— Охмурила, скажешь тоже! Она была очень умная, Юдифь. Она не просто затащила этого Олоферна в койку! Этим бы она его не удивила, вокруг таких мужчин вечно вьются толпы баб. Тебе ли не знать, Федя! — Саша подняла указательный палец и скорчила рожицу. Князев был охоч до женского пола, но не относился к своим военно-полевым похождениям всерьез, так что это было безопасной темой для шуток. — Юдифь сделала другое. Она показала Олоферну, что знает такое, чего не знает он. Как люди устроены на самом деле. Что такое власть и как ее по-настоящему получить. Ну и, там, ради чего. Этим взяла его.
— Чтоб отрубить ему голову его же мечом?
— Разумеется, — Саша пожала плечами. — Они ж на войне были. Прямо как мы теперь. Такой Юдифи вышел подвиг за народное дело. А Суламифь, простая девушка из виноградника… Песнь Песней красивая, конечно, и рассказ хороший у Куприна. Но сама Суламифь была всего лишь наложницей, пусть и у великого человека. Не особо интересная жизнь.
Они помолчали немного. Оба знали, что этой болтовней только оттягивают по-настоящему серьезный разговор.
— Скверные новости в последней сводке, комиссар, — перешел к делу Князев. — Северный корпус Добровольческой армии обложил Москву плотно. И на подмогу ему подходит Западный корпус. Наши части под Москвой его не сдюжили сдержать. Быть может, корпуса уже объединились. И как бы не теперь, вот ровно пока мы лясы точим.