Комиссия
Шрифт:
"Ну и что?
– подумал про себя Устинов, сбрасывая шапку и полушубок. И хорошо: будут все пьяненькими, вот я и договорюсь насчет Севки Куприянова мерина! И договорюсь! Все, кто для этого нужен, - все, на мое счастье, в сборе!"
И, поглядев на закуски - на грибочки, на капусту соленую, на клюкву и на холодную баранину, Устинов глубоко вздохнул и крикнул:
– За самолучшую компанию!
Повел взглядом на Куприяновых. Отец Куприянов устало и невысоко, но приподнял стакан за столом, а вот Матвейка глядел мрачнее мрачного, не пошевелился нисколько. Он и не пил - ему еще нельзя было со взрослыми по-равному застольничать,
Немного спустя Устинов поднял стаканчик снова:
– За нового твоего работника, Прокопий! Какой он у тебя по счету-то? Седьмой? Либо осьмой уже? Однем словом - за нового!
– За его!
– легко согласился Прокопий.
– Вот мы его с Куприяновым отцом и сыном обмываем, язьви тебя! Ну а ишшо с Половинкиным с Васильевичем. Ну а ишшо с тобою, Устинов Левонтьевич!
– Да куда тебе, Прокопий, еще и новых работников на ограду? Когда и старым-то нонче делать неизвестно что, раз хлебушко продать некому? Раз деньги силы не имеют?
– А вот я об том и говорю: возвернется сильная власть, она и хлебушку и деньгам даст настоящее место во всей жизни! Не-ет, я не просто так, я вот у Савелия и коня взял под ту новую власть, под ее возобновление!
– А обманет она тебя? Не придет? Не возобновится денежная-то власть? Сильная-то?
– Я ей, сволочи, омману! Я, когда так, - зерно всё на самогонку перегоню! И сам запью-загуляю - любой власти тошно станет! И вы все, тут присутствующие, не глядите на Круглова Прокопия, будто он только и может жилу из себя без конца тянуть и разматывать! Он уже загуляет дак загуляет с полным пропоем хотя какой власти, хотя какого государства! Когда власть его омманывает без конца - он тоже в долгу не будет... Язьвило бы ее! Он ей, растудыт ее...
– И Прокопий сперва погрозил кому-то пальцем, потом сцапал свою длинную и тощую бороду разных цветов и оттенков - черную, рыжую и сивую - и, с бородой в кулаке, погрозил еще раз: - Вот как! Я ей всё припомню! Пущай она без хлеба, а с одними только пьяницами остается! Она меня, двужильного крестьянина-работника, хватится, да поздно будет. Растудыт ее...
– Чудак ты большой, Прокопий! Кому хуже-то всех получится? Тебе и получится!
– И пущай! Пущай мне! Но когда настоящая власть не явится, омманет, такая пойдет на всю Расею самогонщина, што никакими силами не остановить! Так што пущай приходит вовремя под мое новое приобретение, под гнедового мерина. Да ты видал ли, Устинов, какая у мерина-то походка? Какой у него шаг? Заметил ли? Язьвило бы его!
– Я заметил...
– кивнул с тяжелым сердцем Устинов.
– Как не заметить. У его пахарьский шаг. Крестьянский, а не какой-нибудь там базарный либо выездной...
– То-то! Я знаю, ты, Устинов, мужик шибко заметливый, - усмехнулся Прокопий и вдруг подмигнул Устинову.
"Устинов!
– в ту же минуту будто бы тоже моргнул своим глазком бывший Севки Куприя-нова мерин.
– Ты представь себе, Николай Левонтьевич Устинов, как бы я пошел в плуге и в паре с твоим Соловком? И даже с Моркошкой?! Соловко бы я взбадривал, у Моркошки я бы характер умерял, и как пошло бы у нас дело! Как пошло бы!" И с тоской, даже с отчаянием Устинов огляделся по сторонам.
Куприяновы - те продали Прокопию работника и обмывали его, а Половинкин зачем и как оказался тут? Правда, он был чуть ли не единственным мужиком во всей Лебяжке, который издавна, бывало, завидовал братьям Кругловым, их денной и нощной безоглядной работе. "У-у-ух ты!
– говаривал то и дело Половинкин.
– У-ух ты! Вот у Кругловых-то! Вот у их-то вот энто да-а! Вот энто - у-ух ты!"
Однако вряд ли Половинкин оказался нынче в гостях у Круглова по этой причине, по причи-не этого самого "у-ух ты!". Вернее, по другой: он был членом Лесной Комиссии. И вот нужен был зачем-то Круглову.
Так догадался Устинов и снова приободрился и сказал:
– А мы, Лесная Комиссия, самогонные твои аппараты разобьем, Прокопий! Однажды разбили, а надо будет - разобьем обратно. Не дадим тебе пропить зерно! Удержим от греха! Да что мы - любая власть в России, хотя бы и самая худенькая, завсегда возьмет самогонное дело в свои руки, в монополку. Никому и ни за какие деньги его не уступит, поскольку денежнее такого дела в стране России нету и быть не может! И получается: и в продажу ты свой хлебушко не пустишь, и в аппарат не пустишь, и горит новый твой работник, бывший Савелия Куприянова мерин, синим огнем! Кормить ты его будешь, а работа его для тебя - тьфу! Вовсе без толка! Ты сколь за коня-то Савелию уже дал? Сколь ты взял с Прокопия, Савелий?
Весь разговор до сих пор велся только между Устиновым и Кругловым, но тут Устинов надумал прибиться и к Севке Куприянову - вдруг да конь-то еще не окончательно продан Севкой? И не поздно еще вступиться в торговлю? Однако Севка не захотел Устинову по-человечески ответить, помолчал и буркнул в стакан:
– Сколь взял, то и мое...
В разговор вступился еще и Половинкин.
– Ты, Савелий, - сказал он мирным и тихим голосом, - ты здря на Николу огорчаешься: он тебя тот раз в лесу не вязал! Вовсе нет! Ты припомни - он даже и с коня-то не слазил во всё время, а вязали-то тебя Дерябин, да Игнашка, да Калашников Петро, "коопмужик", да, сказать по правде, нечаянно и я тоже. Ты припомни хорошенче! Ну? Вот ить как было дело-то у нас, Прокопий!
– обернулся отдельно к хозяину Половинкин.
Куприянов снова глянул в стакан и так же угрюмо сказал:
– Он-то нас не вязал, Устинов. Нет. Он зато смеялся над нами!
– Вот те на!
– удивился и развел руками Устинов.
– Да не смеялся я вовсе! Я наоборот...
– Смеялся, смеялся, дядя Никола!
– подтвердил вдруг Матвейка Куприянов, с маху ткнул вилкой в соленый груздь и, подняв его над головой, крикнул снова: - Смеялся! Я прежде-то думал - ты добрый, а ты - злодей, дядя Никола! Ей-богу!
И такое отчаяние сказалось в Матвейкином голосе, что и взрослые все притихли, и Устинов не нашелся что возразить.
Севка Куприянов тоже помрачнел еще больше:
– Когда бы ты не смеялся, Устинов, то и сделал бы, как все другие сделали, наши вязальщики...
– А они как сделали?
– Просто! Половинкин вот первый и по-родственному зашел к нам в дом, сочувствие проявил за случившееся. И Калашников тоже. И даже Дерябин-товарищ и тот, на улице встретившись, сказал не помнить на его зла... Вы только двое, дружки закадычные, ты да Игнашка Игнатов, и не сказали нам ни слова. Дружки закадычные!
Вот как случилось-то! Надо же! Устинов потому и не зашел к Севке и не сказал ему ни слова, что хотел купить у него мерина, но сильно при этом стеснялся, откладывал разговор со дня на день. Надо же!