Комиссия
Шрифт:
И Устинов про себя заругал себя, глупого и недогадливого, а Прокопий Круглов, не желая ссоры в своем доме, сказал:
– Да кого там я дал-то Савелию за коня? Язьвило бы его! Не за деньги сошлись и даже не за товар, а за ты - мне, я - тебе. Непонятно? Ну, значит, так: я Матвейку на квартеру в городе определю с прокормом и даже со службой какой-нибудь. Я через свойственника своего опреде-лю его, а в город Матвейка поедет на моем, на худом и козьеногом коняге, а мне оставит энтого шагистого мерина! Нет, ты правильно заметил, Устинов, шаг у его - о-ох и шаг! У-ух и шаг, сказать дак! Такого-то и пропивать-то духу сроду не хватит, ей-богу!
– Так ты, Прокопий, чуть не за спасибо
– Нет, я за спасибо никого не хочу ни брать, ни дать, дядя Никола! снова и еще злее, чем прежде, отозвался Матвейка - Я хочу, штобы с меня по-правдашнему взяли и штобы мне дали! Мы с батей не нищие - спасибочками обходиться.
– А зачем тебе вдруг служба, Матвей?
– поинтересовался Устинов.
– Затем, дядя Никола, штобы после в Лебяжку вернуться каким-никаким служащим и даже - военным, а тогда Игнашку Игнатова истребить! Да и всю Комиссию! Ну, дядю Половинкина я бы пощадил - он хотя и вязал нас, а всё одно хороший. А всех бы других...
– И Матвейка отвернулся от стола, молча и упорно начал смотреть в окно.
Устинов понял, что убеждать Матвейку, что-то ему объяснять напрасно... Восемьдесят восемь степных порубщиков он в свое время убедить смог, а одного мальчишку не сможет, хоть убей!
Куприянов-отец, тяжко и глубоко вздохнув, сказал:
– От какой у меня сделался нонче сыночек - стал на точку, и всё тут! И весь разговор - хотя со мной, хотя с матерью, хотя с дядей Родионом Гавриловичем Смирновским, хотя со всею Лебяжкой! Ужас! "Хочу ехать в город, хочу служивым вернуться, Игнашку Игнатова изничто-жить!" И всё тут! Я, сказать-то, тот случай, когда нас вязала в лесу Комиссия, в душе почти што забыл, а Матвей вот огонь в собственном сердце на каждый день раздувает! Правда, родителям ужас, да и только!
А Матвейка, отвернувшись от родного отца, покраснел своим упрямым лицом и еще продолжил:
– Я к Сухих, к Григорию Дормидонтовичу, пойду! В батраки, в любую службу! Найду его, где оне есть, и пущай оне меня берут. Оне далеко не должны быть, Григорий Дормидонтович, я знаю, в каких деревнях у их друзья-кунаки имеются. Оне, Григорий Дормидонтович, давно меня к себе в заимку звали, я здоровый, общественного быка за двое рогов на месте удерживаю! Григорию Дормидонтовичу энто сильно ндравится! Григория Дормидонтовича Комиссия тот раз побоялась в лесу вязать, оне бы ее запросто пришибли на месте, дак Комиссия его после взяла и тайно пожгла! Ей-бо!
– А зачем ты к нему пойдешь-то всё ж таки, Матвей?
– хотя и безнадежно, поинтересовал-ся Устинов.
– Зачем?
– А мы с имя будем оба-два. Меня Комиссия веревками вязала, его пожгла, вот мы и будем напротив вас!
– Комиссия не жгла Сухих. Неправда это, Матвейка!
– Кому ж пожечь, как не ей?
– Ты бы, Матвейка, родного дядю лучше бы слушался, чем Сухих Григория! Родиона Гавриловича Смирновского слушался бы, как и что он говорит! Он умный, образованный. Он геройский!
– А я и слушался его - покуда малым был. Покуда вы, Комиссия, не вязали меня веревками. А связали, дак я и сам знаю, кто мне после того друг, а кто - вражина!
"Зря зашел ты сюда, в кругловский дом, Никола!
– подумал Устинов. Зря! Стыдно получилось! И ни к чему. Всякая никчемность - она для мужика стыдная!" И он мысленно стал проклинать себя за то, что избаловался надеждой. Не надеяться ему надо было и не мечтать, а приглядывать всё это время еще и другого какого-нибудь продажного коня в Лебяжке и в других селениях. Он забыл, что отложенное дело - хуже неначатого!
Но тут вот что неожиданно случилось - Прокопий положил руку на плечо Устинова и спросил
– Значит, Николай Левонтьевич, я взял коня за спасибо?
– Ну, вроде бы...
– Тогда вот как, Николай Левонтьевич, тогда возьми и ты его у меня! За то же самое - за спасибо! Ну?! Пошто ты глаза-то вылупил? Просто: за то же самое ты мне - я тебе и возьми! Конь тебе нужен, знаю. Он и со старичком Соловым потянет, и норовистый твой Моркошка ему будет напарник! А ты, Устинов, потяни ради меня в Лесной Комиссии: что там у вас будет дела-ться и складываться - обскажешь по-соседски мне! Будет голосоваться Комиссией разбитие моих аппаратов - ты да вот и Половинкин еще подымите руки в мою пользу! И всё тут! И конь - твой! Какая-никакая, а вы нонче властишка на Лебяжке! Язьвило бы вас! А возвернется власть, - што и пропивать ее надобности не будет, - я к ней прислонюсь, а ты уже ко мне, и обратно порядок! Тот же вот Матвейка вернется, уничтожит Игнашку Игнатова, а увидит бывшего своего коня на твоей ограде и простит тебя, не подымет на тебя руки! Простишь, Матвейка?
– Нет! Не прощу, дядя Прокопий! Я - нет! Я - наоборот!
Куприянов-младший по-прежнему заслонял окно тяжелыми мужицкими плечами, круглым и по-детски сердитым лицом. Он ответил и не шевельнулся.
Всё время молчавший Половинкин тоже вдруг широко раскрыл рот, посидел так, полоротый, и закричал:
– Бери, Никола, коня! Бери, когда случай! Язьвило бы тебя, Никола, везучий ты мужик! Вплоть што и коня тебе даром дают! Бери, не стесняйся! Половинкин уронил голову к Устинову на плечо, закрыл ее руками и громко всхлипнул. Ему завидно было! кто-то, но только не он, может даром заполучить коня, работящего, отличнейшего коня! Всхлипнув еще, он отнял руки, голову вскинул и совсем уже страдальчески сказал - Сёдни же бери мерина, велю тебе! Завтре-то вы с Прокопием ужо стрелять зачнете друг дружку через прясло - один сделается белым, другой сделается красным, и зачнете вы палиться! Бери сей же момент, не откладывай нисколь! Бери!
От слов до сих пор молчавшего Половинкина, от его зависти и зла - от всего этого Устино-ву стало уже совсем не по себе. В голове шумело, прыгало что-то и мельтешилось, но бывший Севки Куприянова мерин дохнул на него из самого брюха сенным теплом: "Ну?! Никола Левонтьевич? Ну?"
– Как так?
– только и смог повторить Устинов бессильно.
– Как так, Прокопий? Брать - и всё тут?
– Сей же момент и в хомуте и в сбруе ведешь ты мерина на свою ограду!
– ответил Круглов и поднялся из-за стола.
А через минуту все были на улице - все гости, всё население прокопьевского дома, которого до сих пор не видно и не слышно было нисколько, и младший брат Прокопия, Федот, оказался тут же...
Шуму было и гаму невообразимо. Севка Куприянов развеселился, хотя и пьяно и бестолко-во, а кричал и радовался в коричневую с седым клочком бороду, махал руками. Только Матвейка во двор не вышел, как сидел за столом у окна, так и остался там сидеть.
Этакая бестолковщина на бесконечно тихой и во все времена сумрачной кругловской ограде, с которой гвоздика одного никогда невозможно было выпросить, а нынче просто так, за спасибо уводили рабочего коня, - сманила уйму народу, мужики чуть ли не со всего деревенского угла, кто в полушубке и в шапке, кто в шапке, а кто и вовсе безо всего зимнего; бабы примчались, подбирая подолы; ребятишек, тех вообще было бессчетно, кто-то из них прыгал на одной обутой в пим ноге, а другую, голую, придерживал в ладошке, чтобы не заколела окончательно; а тут еще прискакал Барин - хвост трубой, уши торчком, весь в радости и мнит своего хозяина героем, прыгает, скачет перед ним на задних лапах, норовит лизнуть в лицо.