Коммуна, или Студенческий роман
Шрифт:
Антонина же урвала себе при размене три роскошнейшие комнаты в той самой коммуне на Розы Люксембург (она же – И. Бунина) угол Свердлова (она же Канатная). Одна комната – пятьдесят квадратных метров (вероятно, когда-то предок Козецкого устраивал тут домашние балы), другая – тридцать, и следующая за ней по анфиладному принципу – тридцать пять. Кроме того, во владение Тоньки попадали две кладовки (каждая по десять метров), из которых вскоре появившийся Толик состряпал кухню и ванную комнату. Маклер перекрестилась. Она давно не могла сбыть эту, прежде собственноручно по глупости сложновыменянную у отъехавших в Израиль, территорию. Потому что каждый раз, когда потенциальные жильцы видели ответственную квартиросъемщицу Аверченко (и не только видели, но и слышали), они, как чёрт от ладана, тикали от этой роскошной – 50м+30м+35м+10м+10м=135м – квадратуры. Тонька же, увидав Нелю Васильевну и прослушав её тексты, не только не испугалась, но и пришла в состояние радостного эйфоричного возбуждения. Как воин перед битвой. И, прихватив Оксану, Дашу и щенка очередного мраморного дога, тут же вселилась. Предыдущая сука скончалась, не столько от слабого пинка Романа, сколько от старости (ей было уже пятнадцать, а для собак это возраст) и тоски по тому же, да-да, Роману. А может, от тесноты городской квартиры – ведь она же привыкла к дому с садом. А может, от того, что
Без собаки – суки мраморной догини – Тонька не мыслила своё существование. И потому, наплевав на то, что у неё нет ни мебели, ни зимних пальто для Оксаны и для Даши, она приобрела очередного дорогущего элитного щенка мраморного дога. Ту самую Таис, а в обиходе – Татуню.
«Падла Нелька» пыталась было устроить демарш, но Антонина была куда витальнее дворника Владимира. И, прижав тёмной-тёмной ночью Нелю Васильевну в «телефонном» переходе, сообщила ей, сколько её, Нелькина, поганая жизнь стоит и что с ней будет, если она хотя бы криво посмотрит в сторону её, Тонькиной, собаки. Будет ей скромный фанерный гроб и похороны без музыки. А про то, что бердичевско-жмеринско-винницкая родня здесь не живёт, – так про то у Антонины Марченко уже бумажки имеются от соседей. Потому что – ах, Неля Васильевна! – тут же все знают, что вы падла и родного брата со свету сжили. Он, рассказали тут старушки, с войны пришёл, живой, хоть и не совсем здоровый, а вы его жить к себе не пустили. Его, говорят те же старушки, Валентина Чекалина к себе на пол пустила. А потом и в постель. Так вы и этим сильно недовольны были. И куда-то там всё писали-писали, что брата вашего родного и во время оккупации здесь видели, и что по-немецки он шибко хорошо для украинского еврея говорил. Ну а после – да-да, всё те же языкатые старушенции просветили – брат помер от чего-то странного, а к вскрытию тогда, после войны, очень халатно относились. Валентина Чекалина долго в больнице лежала. Вроде как с ртутным отравлением. Но это же всё шутки – про вытряхнутый в тапочки градусник, не правда ли, Неля свет Васильевна? Не могли же вы родного брата отравить? А мне вы, дорогая ответственная квартиросъёмщица, не брат, не сестра и даже не бабушка. Так что на собачку мою вы молиться должны. И просто-таки ложкой с паркета хавать то, что она туда насерить нечаянно или намеренно изволит.
Доподлинно, разумеется, не известно, что и как говорила Антонина Марченко Неле Васильевне Аверченко в том тёмном коридорчике у рогатого эбонитового телефона. Свидетелей-то не было. Владимир был в сладостной отключке, а Валентина Чекалина уже отъехала с родины российско-украинской – из жемчужины у моря Одессы – на родину российско-татарскую – под Казань, в славный городишко сплава брёвен и бумажного производства – Волжск.
Но стала ответственная квартиросъёмщица тише воды ниже травы. Если и материлась-бурчала-ущемляла, так то и близко не шло в сравнение с недавно властвующей в этих коммунальных пенатах фурией.
И всё-таки Тонька, при всём легкомыслии, безалаберности и воинственности, была человеком со знаком плюс. В отличие от «падлы Нельки» – однозначно минусовым человеком.
Шила Антонина и вправду неплохо, но была очень ленива. Очень-очень ленива. Очень-очень-очень ленива. И совершенно безответственна в том, что касалось хоть какой-нибудь работы. Равно и своих детей. Назначая день примерки, она совершенно забывала к указанному дню не то что сметать, а даже раскроить. К тому же оказывалось, что на кусок дорогущей шерсти нагадил щенок королевского дога. Ну а чего не нагадить, если этот кусок валяется в пыльном углу, а щенки – такие шалопаи! Заказчицы отчего-то не умилялись вслед за Тонькой, обещавшей выстирать, отутюжить и раскроить к очередному числу неизвестно какого месяца непонятно какого года, а сердились и больше у Тоньки не появлялись. В каком конкретно классе (и даже какого номера школе) учатся её дочки – Антонина не помнила. Она даже не знала, если честно, как они вообще туда попали, в эту школу. Толковых зимних вещей у Тонькиных дочерей так и не появлялось – ну какая в той Одессе зима? В курточках перебегают. Правда, она всё время пыталась что-то своим дочуркам сшить из покинутых заказчицами материалов. Но пока было лень стирать, кроить, намётывать и сшивать – уже как-то и зима миновала. А затем наступила весна, и Антонина, выгуливая Татуню в парке Шевченко, познакомилась с Анатолием Марченко. Она была очень хороша собой – высока, стройна и красива лицом, – и Толик сделал ей предложение руки и сердца и взял на себя заботу о Тоньке, Тонькиных дочерях, несмотря на то что был моложе, собственно, избранницы на три года. И значит, Оксане годился не столько в отцы, сколько в старшие братья. Девицы, вслед за мамой, были безалаберно-беззлобно эгоистичны и всё, что предоставлял им новоявленный папаша – от наконец-то личных толковых тряпок на все сезоны до денег и появлений на родительских собраниях в наконец-то уточнённой им по номеру школе – воспринимали как должное. Толику никогда не доставалось ничего из принесённого им же вкусненького. Потому что, например, последний кусочек буженины доставался Татуне, а вовсе не добытчику. Но Толик Марченко был настолько добр и незлобив, что никогда не обижался на кагал «своих девочек», включая догиню. Для него это было в порядке вещей. Как в порядке вещей было для него – стирать свои рубашки, гладить свои брюки, и проч., и проч., и проч. Со временем он стал стирать и Тонькины вещи, и вещи дочерей, мыть им обувь, мыть за ними посуду (которая могла скапливаться всю ту неделю, что он был на вахте). В общем, Толик был… Даже не знаю, как правильно назвать-то? Толик был хорошим добрым человеком. Наверное, святым. Лишь однажды, после того как во время вахты покалечило его товарища, он пришёл домой немного мрачный. С бутылкой водки и, почему-то, тортом. Пока он принимал душ, бутылку водки выпила Тонька с дворником Владимиром, а торт – без остатка! – проглотили Оксана и Даша.
– Меня не было всего лишь полчаса! – взвыл Толик, не столько мывшийся, сколько оплакивавший своего здорового товарища, навсегда – при любом, самом благополучном исходе – теперь ставшего инвалидом. Ему раздробило ногу. Врач приехавшей «Скорой» сказал, что «конечность отнимут», а у товарища жена и трое детей. Как же они, жена и дети, теперь, с безногим-то инвалидом?!
– Ну, Пупсик, ну не сердись! – сказала ему Тонька. – Девочкам надо сладкое, они растут.
– А Тоньке нужны углеводы! – поднял вверх указательный палец дворник Владимир. – Чисто как
– Да, Пупсик. Я беременна! – подтвердила Тонька, подкурив сигаретку.
Щенок Татуня ничего не сказала Толику, а только радостно залаяла на него. Толик тут же забыл о товарище и о том, что ему не оставили рюмку водки. Подумал о том, что только ничтожество может уйти из семьи, потому что, видишь ли, в полном соответствии со Жванецким, «ему не оставили кусок торта». И немедленно стал счастлив. Потому что любимая женщина беременна от него. Не это ли самое главное счастье? И разве что-нибудь может такому счастью помешать или такое счастье омрачить? Ничего! Даже то, что тот казан фаршированных перцев, что два дня назад занесла сюда его мамаша, уничтожили тоже без него! Фу! Какие грязные меркантильные мысли! Лишь бы девочки были сыты и довольны! Что он, на водку с тортом не заработает?
Беременность Антонина носила отлично, а вот рожала тяжело. Она всегда тяжело рожала. Высокая. Очень высокая. Очень стройная. Очень узкий таз. Девочка-мальчик, которую не испортили даже беременности и роды. Ну, или таковому сохранению её способствовали полнейшая бездумность и весёлая ярость против всего. Такой вот удивительный характер. Остаётся только позавидовать.
Видимо, эта самая весёлая ярость позволяла ей переносить боль. И в первых, и во вторых, и, разумеется, в третьих родах промежность Тонькину разрезали на немецкий крест. И она ещё вдобавок умудрялась порваться после в совсем другой, не по разрезу, стороне. Ни разу ещё ничего не зажило у неё первичным натяжением, поэтому швы в некотором месте долго осложняли ей жизнь. Не половую, конечно же, – к этой она никогда скоро после родов не возвращалась. А самую обыкновенную жизнь с самой обыкновенной её нормальной физиологией.
Плюс ко всему, каждый раз у Тоньки развивался термоядерный гнойный мастит, и она непременно через месяц после родов оказывалась в гнойной хирургии. Грудь её испещряли ужасные рубцы – не из-за тяжёлой руки или безграмотности хирурга, – а, опять же, из-за таковой вот Тонькиной «счастливой» особенности – образованию излишней рубцовой ткани – келоида.
И все эти страдания она переносила на редкость легко и беззаботно. Заботило её только одно – нет, не новорожденная Сима – за той смотрела свекровь, мама Толика, – а её драгоценная подрастающая Татуня! Сделаны ли вовремя прививки? Татуне, конечно же! (О расписании прививок младенцу Серафиме Марченко извещал участковый педиатр, дятел!) Гуляет ли Толик – с Татуней! – достаточное время? Роет ли он с ней ямы? «Как, она с тобой не хочет рыть ямы? Это необходимо, дурак!.. Как, как? Каком кверху! Становишься раком и роешь яму! Да! Своими собственными руками! Она за тобой будет повторять. Пойми ты, балда, если она не будет рыть ямы, то у неё не будут стачиваться когти. А это крайне необходимо – стачивать когти – для здоровья собаки!» Тоньку беспокоило не чем питается новоявленная дочь и старшие девочки, а сварил ли Толик Татуне говяжьи кости и засыпал ли в бульон правильное количество овсянки. «Только не ту, что твоя мама нам таскает! Собаке такая овсянка не полезна! Пойди на рынок и купи правильную – грубую такую, чтобы пищеварение и витамины!» Вот что беспокоило Антонину, что в родильном доме, что в отделении гнойной хирургии.
Не знаю, успели ли вы, глубокоуважаемый читатель, осудить нашу коммунальную героиню Антонину Марченко за подобное поведение, но лично у автора она вызывает восхищение. Как чем?! Весёлым нравом. Фанатичной преданностью, а хотя бы и своей собаке. Умением приструнить «падлу Нельку». Редко встречающейся бездумностью, в хорошем смысле слова. Красотой, в конце концов.
Комнаты семейства Марченко были в ужасном состоянии. Толика на всё не хватало. Мебель кое-какую он прикупил, сделал из кладовок – как уже упоминалось выше – кухню и ванную комнату. Последнее, кстати, стоило немалых усилий. Не столько строительных, сколько инстанционно-разрешительных. Строгое «нельзя!» превращалось в «нельзя, но…», а после раздачи взяток мутировало в «можно». Такая вот бюрократическая генетика. И советской её никак назвать нельзя, потому что на русскоговорящих просторах она процветает по сей день. На этапе установки унитаза Толик скис. Возможно, просто устал. Любому, даже самому сильному организму время от времени требуется интерфаза, выражаясь биологическим языком. Или, по-русски говоря, – отдых. Так что ванная была. И даже раковина на кухне. И даже АГВ. А вот на унитаз, переклейку обоев и побелку шестиметровых потолков в комнатах Толика уже не хватило. А тут ещё и младенец Серафима. Хотя и спокойная, как садовый шланг зимой, но всё-таки – грудной ребёнок. Ну, то есть не грудной, а искусственник. Если Толик не разводил нужное количество смеси перед вахтой, а мама его забывала забегать и контролировать, то Сима могла разрываться от воя, пока старшие сестрицы делали вид, что делают уроки, а мама Тоня и вовсе гуляла с собакой или читала книгу на кухоньке. Но зато к полугоду она, Сима, уже шустро ползала, бодро сидела и даже делала попытки вставать на ножки. А также: воровала кусочки хлеба и правильную овсянку с правильным бульоном из собачьей миски. Прикорм! Догиня Татуня никогда не возражала против обгладывания Симой вкусных хрящиков с вкусных костей. Всё-таки она зверь, а Сима – член стаи. Никто из зверей своего не обидит! А все ваши «как кошка с собакой» – это потому что у вас никогда не было и котов и собак одновременно. Вот у автора есть – и он вас уверяет: ни одна собака своего кота никогда не обидит. Равно как и кот – свою собаку. Не говоря уже о своих людях. К своим людям животные относятся куда лучше родных и близких тех самых людей.
В общем, всё в семействе Марченко было хорошо. Папа работал. Старшие девочки кое-как учились – Оксана куда лучше Даши. Сима – тьфу-тьфу-тьфу! – почти голой ползая грязными коридорами по сквознякам и спя в обнимку с догиней Татуней – никогда не болела. Антонина была просто потому, что была. Такое тоже случается. Ну и ещё потому, что она очень любила свою собаку. Очень-очень. Очень-очень-очень.
И ещё Тонька лелеяла мечту – как и в любом бездельнике, в ней пышно процветала маниловщина – со временем захватить всю эту коммунальную квартиру и сделать её своей собственной. Перепланировать и превратить в самый настоящий дворец. Как? Когда? И на какие шиши? – Антонину не волновало. О прикладное осуществление грандиозных планов пусть Анатолий бьётся рогом. К тому же она берётся за самую трудную часть – захват. А такую ерунду, как перепланировка и ремонты, пусть Толик решает. Местечковым Аверченкам тут шиш что обломится. У неё уже трое детей. Дворник Владимир, конечно же, славный парень, но пьёт такими темпами спиртное такого качества, что… Что на всё воля божья, как говорится. Вот он уже пару раз засыпал на февральском морозе, но чёрт возьми! – Тонька тащила его на себе на проклятый третий этаж, равный шестому в новостройках, потому что… Ну, потому что одно дело – воля божья, а совсем другое – «не убий!». Ну и не будь равнодушным. Равнодушной Тонька не была. Она вообще была неплохим человеком, вынужден констатировать автор ещё раз.