Коммуналка: Добрые соседи
Шрифт:
— Я тебя чем-то огорчил? — он вывернулся, изогнулся, пытаясь в глаза заглянуть. И вновь за руку взял, будто она маленькая какая-то.
— Нет, что ты, — соврала Владимира и руку забирать не стала.
А может, все-таки…
Он ведь неплохой.
Нестарый еще. Симпатичный, особенно если причесать и стрижку сделать модную, чтоб с косыми висками. Усики опять же отпустить. С усами мужчине всяко солиднее. И костюмчик новый…
— Просто… настроение. Осеннее, — Владимира изобразила улыбку. — Скоро дожди зарядят. Сырость. Если бы ты знал,
Она поежилась.
— Из окон вечно сквозит, сколько ваты не запихивай. А Викушка будет ворчать, что надо заклеивать. Терпеть это дело не могу.
— Да, у нас тоже осенью прохладно, — согласился Мишаня — именовать его Михаилом Валерьяновичем никак-то не получалось. — И я сырость не люблю. Но согласись, есть в осени своя прелесть. Это вот небо, эта иррациональная печаль, которая, кажется, готова поглотить тебя с головой. И ощущение, что мир скоро возьмет и закончится.
Терпение у Владимиры скоро возьмет и закончится.
Вот точно.
Она ведь на что надеялась? На страсть. На огонь испепеляющий, чтобы как в романах писали. А они который день бродят по городу за ручки взявшись, и он стишки читает, но как-то уныловато, без огонька. Еще мороженое купил. И воды с сиропом.
И ни цветочка.
Ни признания.
Ладно бы, без цветочков Владимира обошлась бы как-нибудь, а вот признание…
— Закончится. Все когда-нибудь заканчивается, и скоро ты уедешь, — она прижала руки к сердцу, надеясь, что жест этот выглядит в должной мере беззащитным. — А я останусь.
— Не скоро, — заверил Мишаня. — Я ж тут надолго. А хочешь, в кино сходим?
— Хочу.
От кино она отказываться не стала, дура, что ли. Но вот… мог бы и не про командировку, а про любовь, которая не позволит разлучиться и все такое. Хотя… что с него взять-то, кроме пальтеца этого мятого? И, верно, почувствовав этакую во Владимире перемену, Мишаня откашлялся и заговорил:
— Я бы хотел познакомить тебя со своей семьей. Думаю, мама была бы рада… мама всегда говорила, что в отношениях следует искать не выгоду, но единства души.
С мамой Владимира готова была поспорить, потому как одним единством души сыт не будешь. Но вслух она ничего не сказала, лишь кивнула, подтверждая, что все именно так.
— К сожалению, она давно меня покинула…
…а вот это хорошо.
— Сочувствую, — Владимира осторожно коснулась руки.
— Моя сестра живет далеко, за Уралом… думаю, вы понравитесь друг другу.
Это вряд ли. Хотя… если она за Уралом и останется, то Владимира уже будет счастлива.
— И мне жаль, что они не увидят тебя…
— Мне тоже. Мои родители… давно уже… — она вздохнула, признаваясь себе, что не хотела бы говорить на эту тему. — Еще после войны… отца ранили. Мать…
…мать его ждала.
Как ждала… про мать всякое говорили, пусть по малости лет Владимира ничего-то из этих разговоров не понимала. А вот бабка морщилась и говорила, что это мамка просто от неустроенности, от нехватки крепкой мужской
И дневные.
Вечерние.
Стояние на коленях. Вы же не хотите, чтобы отца убили? Тогда молитесь, бейте поклоны. Вот вернется он, и все станет хорошо.
Не стало.
Он появился однажды, этот чужой плохо пахнущий мужчина с пустым рукавом. И Владимире не понятны были слезы счастья, причитания, а уж необходимость подойти, обнять этого страшного заросшего человека и вовсе вызывала отвращение.
Да и жить легче не стало.
Отец не работал. Куда его возьмут без руки-то? Да и вторая покалечена, из пяти пальцев три осталось, и те не гнутся. То ли от боли, то ли от безделья, то ли еще от чего, он начал пить. И выпивши, становился буен… он гонял мать, которая сбегала из дому, пока не сбежала совсем. Тогда он стал бить бабку, а терпела побои и улыбалась так благостно, что Владимиру выворачивало просто. И не понимала она этого вот странного извращенного счастья.
Вернулся.
Да лучше бы сгинул. Но…
Потом бабки не стало. И они с Викой стали отцу вдруг не нужны.
— Мы на окраине жили раньше, а там стали перестраивать все. Расселять. Нам и предложили комнату. Или одну тут, или две в бараке. Мы сходили посмотрели…
…и Виктория тряхнула головой, сказав:
— Тут жизни не будет.
А Владимира в кои-то веки с нею согласилась. Барак был длинен и мрачен, приземист, он походил на коровник и пах примерно так же, даже хуже, ведь коровники чистили.
— Пошли учиться… выучились. На вечернем. Сперва на хлебозаводе подрабатывали, там вот в библиотеку предложили… старуха помогла. Ведьма. Она многим помогала. И нам тоже. Теперь вот живем.
Как-то вот живут и вправду.
И, наверное, действительно лучше, чем в бараке, где куда как холоднее и пахнет перегаром. И запах этот въелся, что в людей, что в сами стены. Вот только с каждым годом, с каждым месяцем жить тяжелее. И кажется уже, что в ее, Владимиры, жизни ничего-то нового не будет, кроме опостылевшей комнатушки, где слишком тесно для двоих, и сестры с ее постоянным ворчанием.
А душе хочется праздника.
И она, как никто, понимает сбежавшую от проблем матушку. Ей самой, говоря по правде, сбежать охота. Но… с кем? Одной страшно.
— Вот такая жизнь, — вздохнула Владимира.
— Мне бы очень хотелось познакомиться с твоей сестрой.
— Знаком ведь. Видел в библиотеке, — получилось отчего-то зло, будто она, Владимира, за что-то на сестру обиделась. А это неправда.
Да, порой они ругаются.
И вообще… но кто не ругается?
— Поближе. Как… с будущей родственницей, — Мишаня остановился и серьезно спросил. — Ты ведь не откажешься выйти за меня замуж?