Коммунист
Шрифт:
Сунулись мужички в дом, на предмет чего пограбить, а их на крыльце встретили младшие Забеляки — Алексей да Дмитрий. В руках берданки. В глазах — отчаянная решимость.
— У, кулачье отродье, — послышалось из толпы.
Берданка в руках у Дмитрия грохнула. Из толпы застонали. Есть первый раненый. Начало положено.
— Ты что, Дмитрий, ошалел, по живым людям стрелять? — изумились в толпе.
— Где тут люди? — загремел Дмитрий, — не вижу людей. Вы — скоты, а не люди. Вам волю дай, на четвереньки встанете и замычите.
—
Дмитрий не торопясь, перезарядил берданку и сказал:
— Кто первый шаг сделает, того и положу. А потом свиньям скормлю.
Помялись мужички и разошлись.
Вечером братья держали совет. Младший, Алексей, предложил уходить. Дмитрий же считал, что они в меру пуганули бедноту и больше к ним никто не сунется. Дмитрию было под тридцать и он считал существующий порядок вещей незыблемым. Ему казалось, что бунт бедноты — это что-то случайное, дуновение ветерка в ясный день. И дальше снова будет припекать солнце. А Алексей, хотя и был почти в два раза младше, а может быть, именно в силу своей молодости, был более чутким и видел, что ветерок этот предвещает немалую бурю. И не испытывал никакого желания под эту бурю встать. А еще у него мелькала мысль, пока не до конца им понятая — оседлать эту бурю и прокатиться на ней. Авось занесет куда-нибудь поинтереснее, чем деревня Наволок Вожегодского уезда.
Разговор между братьями вышел сердитый.
Дмитрий попытался даже было прикрикнуть на брата, но тут уж Алексей встал, взял берданку и сказал:
— Бог тебе судья, Дмитрий, он и помощник. Я с тобой спорить больше не желаю.
Дмитрий аж заскрипел зубами от злости.
— Я с тобой спорить тоже не собираюсь, а только теперь, когда батька ушел, я старший в доме.
— Ты старший, вот в доме и распоряжайся. А за порогом твоя воля заканчивается. Так уж я пойду поскорее за порог.
Ругались еще часа два, до самой темноты.
А потом решили так. Алексей постарается нагнать отца и с ним пробраться в Архангельск. А Дмитрий останется на месте, сторожить дом. Его положение осложнялось тем, что его жена, Марьяна, была беременна и срок рожать уже подходил. Длинный пеший переход до Вожеги она могла бы и не осилить. За этим разговором досидели до первых петухов.
На всю жизнь Алексей Забеля запомнил тот разговор.
Простились уже сердечно, обнялись на прощание.
Отца он не нагнал, хотя дорога в Архангельск была одна.
Уже потом, кружным путем от одного случайно встреченного в Москве земляка Алексей узнал, что через два дня мужички вернулись, дом сожгли, а Дмитрия и Марьяну закололи вилами и бросили тела прямо перед домом.
Но к тому времени, как Алексей узнал про это, за его плечами уже было тысячи километров военных перегонов, несколько фронтов, побывал он и на Дону и в Чехии, был дважды ранен и оба раза — легко, в плечо и в ногу. Такие ранения даются больше для почета.
Про
— Неужели тебе не хочется найти убийц, наказать их, отомстить?
Забеля пожал плечами.
— Знать судьба такая была у Дмитрия — получить такую смерть ради революции.
— Что, твой брат был кулаком?
Забеля уставил на Борисова свои оленьи глаза.
— Нет.
— Так какая же в этом справедливость? За что он принял такую смерть?
— За то, что встал на пути у революции.
— А Марьяна за что? А ребенок ее, который на свет не появился?
— За то же самое. Революция, она ведь не разбирает, карает любого, кто встает на ее пути.
— Да уж, это точно, — согласился Борисов, — не разбирает.
Ночью он долго не мог заснуть.
Вот она, эта буря, которая громыхает уже четвертый год и никак не успокоится. Встанешь у нее на пути — тебя поднимает, как пушинку, и разобьет оземь. А можно только держаться от нее в стороне, или лететь вместе с ней туда, куда нужно ей.
Удержаться в стороне у него не получилось. А значит, остается лететь вместе с ней.
Куда она его принесет?
Борисов слушал негромкое дыхание спящего Забели и думал о том, что этот же самый Забеля, если бы он узнал, что он никакой не Борисов, не задумываясь, достал бы свой револьвер и застрелил бы его в упор.
И ни один мускул на его лице не дрогнул бы. Ни единая тень сомнения не упала бы на его лицо. Ни одна нотка вины или раскаянья не прозвучала бы в его душе.
Будьте как дети, ибо их есть царство небесное.
Эх вы, дети революции, во что вы превратили наше царство?
Странно, но мысль о побеге больше не посещала Борисова. Он как будто почувствовал, что судьба упрямо гонит его вперед, не позволяя свернуть с пути, на котором он оказался так странно и так случайно.
Да полно, случайно ли? Может быть, вся жизнь Сени Жукова была только подготовкой к тому, чтобы он превратился однажды в коммуниста Борисова, как жизнь гусеницы — лишь подготовка к тому, чтобы однажды взмахнуть крылами и влететь к небу ярко-красной бабочкой. Недолог век бабочки, всего день ей летать. Но летать, летать!
Засыпал Борисов, спал Борисов, не видя снов, и просыпался отдохнувшим и голодным до чудес нового мира.
Поезд катился медленно. За окном проплывали деревья, как будто обнимая вагон своими ветвями.
Борисов отказался от сочиненного Забелей чая и отправился гулять по вагону.
6
В тамбуре стоял у открытого окна немолодой уже человек в круглых очках. Одет он был в клетчатую рубашку, а поверх нее — пиджак на два размера больше, чем требовалось. У него был высокий лоб и тонкие нервные губы. В руках он держал потухшую папироску, по которой время от времени постукивал пальцем. Он смотрел в окно невидящим взглядом.