Коммунизм и фашизм: братья или враги
Шрифт:
В январе 1919 г. был введен колоссальный продовольственный налог — продразверстка. С его помощью из крестьян удалось выколотить больше хлеба — за первый год продовольственной диктатуры и начала продразверстки (до июня 1919 г.) было собрано 44,6 млн пудов хлеба, а за второй год (до июня 1920 г.) — 113,9 млн пудов. Напомним, что только за ноябрь 1917 г. еще не разгромленный продовольственный аппарат Временного правительства собрал 33,7 млн пудов122 — без расстрелов и гражданской войны в деревне.
Куда шло это продовольствие? Значительная его часть просто сгнивала:
«Из Сибирской, Самарской и Саратовской губернских организаций, закупающих ненормированные продукты, везут мерзлый картофель и всякие овощи. В то же время станции Самаро-Златоустовской и Волго-Бугульминской железных
Попытка «прорыва в будущее» с помощью грубого насилия и тотальной централизации обернулась провалом в прошлое. Вместо посткапиталистического общества получилось дофеодальное — доиндустриальная деспотия, в которой корпорация поработителей собирала дань с крестьян, убивая сопротивляющихся.
Система «военного коммунизма» вызвала массовое недовольство рабочих, крестьян и представителей интеллигенции. Сопротивление «военному коммунизму» на территории советских республик объективно носило революционный характер, оно как правило развивалось под советскими лозунгами.
Можно говорить о Крестьянской войне 1918–1922 гг. — самой масштабной в истории нашей страны. В отличие от крупных волн крестьянский восстаний (таких как события 1861–1862 гг. и 1928–1932 гг.) крестьянские войны имеют один или несколько постоянных очагов, с которыми государство не может справиться в течение длительного времени — большей части войны. Но война разливается шире этих очагов, вспыхивает множеством более скоротечных, но нередко более массовых восстаний124.
Сопровождавшие большевистскую революцию разрушения и общественные катаклизмы, отчаяние и невиданные прежде возможности социальной мобильности порождали иррациональные надежды на скорую победу коммунизма. Радикальные лозунги большевизма дезориентировали другие революционные силы, не сразу определившие, что РКП(б) преследует цели, обратные задачам антиавторитарного крыла Российской революции. Аналогичным образом были дезориентированы и многие национальные движения. Противники большевиков, представленные «белым» движением, рассматривались крестьянскими массами как сторонники реставрации, возвращения земли помещикам. Большинство населения страны было в культурном отношении ближе большевикам, чем их противникам. Все это позволило большевикам создать наиболее прочную социальную базу, обеспечившую им победу в борьбе за власть.
В 1921 г., когда основные белые армии потерпели поражение, встал вопрос об отказе от чрезвычайных мер. Часть партии сочла, что настала пора вернуть власть рабочему классу Организация всего рабочего класса — профсоюзы. После того как Троцкий предложил «перетряхнув» (почистив) профсоюзы, сделать их государственными органами, возмутилась профсоюзная верхушка. В РКП(б) развернулась дискуссия о профсоюзах. Искренние коммунисты, грезившие отмиранием государства, освобождением личности, прямой демократией и другими лозунгами, которые марксизм позаимствовал у идеологии просвещения и анархизма, требовали реформ после окончания войны с «белыми». Рабочая оппозиция во главе с А. Шляпниковым и А.Коллонтай в соответствии с программой партии предлагали передать власть съездам производителей, отказавшись от диктата Совнаркома, ЦК и карательных органов. Идея передача значительной власти профсоюзам выдвигалась и группой «Демократического социализма», но в иной модификации.
Между децистами и рабочей оппозицией существовали острые противоречия. Дело в том, что децисты отстаивали позиции региональных партийных кланов, против авторитаризма которых на местах боролись рабочие оппозиционеры, выступавшие с эгалитаристских позиций.
Бухарин пытался найти компромиссные варианты между сторонниками самоуправления и централизации. Дискуссия о профсоюзах, которая на деле стала спором о том, каким станет режим после войны. Но Ленин считал такие реформы излишними в условиях, когда стабильность большевистского режима не гарантирована. Тем более, что он скептически относился к производственному самоуправлению и рассматривал профсоюзы, как «приводной ремень» от партийного центра к рабочему классу, а не наоборот. X съезд партии привычно проголосовал за позицию Ленина и по его предложению запретил фракции и группировки в РКП(б)125.
После поражения белого движения борьба против «военного коммунизма» вспыхнула с новой силой. 1921 г. стал пиком кризиса «советской власти», известного также как «третья революция».
Разгром белого движения привел к вступлению Российской революции в новую фазу. Анархисты и левые эсеры надеялись, что исчезновение угрозы реставрации приведет к «третьей революции» (по аналогии с Февральской и Октябрьской), в ходе которой народ свергнет большевистскую диктатуру. И действительно, в 1920–1921 гг. разразился острый социально-политический кризис, который знаменовал финал Российской революции. Антоновское восстание разлилось почти по всей Тамбовской губернии. Махновское движение после тяжелой для него зимы готовилось к наступлению на Харьков. Вспыхнуло крестьянское восстание в Западной Сибири и быстро охватило огромную территорию и ряд городов — Ишим, Петропавловск, Тобольск и др. И везде восставшие и забастовщики требовали прекращения продразверстки, свободы торговли, ликвидации большевистской диктатуры, разрешения частной собственности. Кульминацией этой фазы революции стало Кронштадтское восстание моряков и рабочих, которое началось с рабочих волнений.
Несколько месяцев их власть висела на волоске. В этих условиях Ленин делает резкий поворот вправо — к новой экономической политике. Это позволило сохранить власть коммунистов, но привело к отступлению от программы «Очередных задач…», от проекта быстрого введения нетоварной плановой экономики. Теперь предстояло искать новые пути к социализму.
Политические дискуссии среди большевиков и их последующее взаимоуничтожение — хорошо исследованная тема. Однако в центре внимания исследователей находится «технология власти», по отношению к которой дискуссии идеологов большевизма играют вторичную роль. Среди современных авторов распространено стремление разглядеть сущность большевизма помимо его идеологического содержания, отмежевать компартию 20-х гг. от «идеологической архаики прошлого века, унаследованной от марксизма»126, приписав партии Ленина «реальную историческую миссию», которая в духе либерально-державной идеологии сводится к индустриальной модернизации.
Попытка игнорировать идеологию участников исторических событий существенно обедняет историческую картину. «Отмежевав» партию большевиков от «святоотеческих первооснов коммунистической идеологии XIX века»127, С.А.Павлюченков может без должного внимания относиться к идеологическим моделям лидеров большевизма, вольно сводя мотивы их действий к дележу «пирога власти», «позитивному государственному поведению», «архаичным» стереотипам поведения и чему-то совсем мистическому вроде «воплощенного и обузданного русско-еврейского духа революции, который постоянно потрясал своими оковами…»128. На фоне подобных публицистических упражнений модернизация представляется неким фатальным прогрессивным процессом, очищающим политическую сцену от «духов революции», не вписывающихся в «государственную миссию».
Правда, без анализа марксистской «архаики» остается неясным, почему именно коммунистический режим, а не изначально централизованная Российская империя, справился с задачей модернизации. Публицистические ссылки С.А.Павлюченкова на то, что империя обросла «самоценной ржавчиной» и сословными предрассудками, мало что объясняют, так как коммунистический режим так же быстро оброс паразитической социальной «ржавчиной» и сословностью.
Между тем марксизм хотя и предполагает модернизацию, не сводится к ней. Индустриальная реорганизация не самоцель для него. СССР не стал просто индустриальным обществом именно в силу стремления марксистов к преодолению социальных противоречий. Этим советская модель качественно отличается как от других моделей индустриального общества, так и от абсолютизма Российской империи. Речь шла не просто о государственной централизации, и не просто о модернизации, а о создании еще невиданного общества с максимально централизованным обществом и максимально снятыми социальными противоречиями. Этот социальный эксперимент производился не ради логических построений, а ради преодоления кризиса спонтанно развивающегося капитализма — вполне реального тупика либеральной модернизации начала XX в.