Комната с призраком
Шрифт:
— Какой милый зяблик, — прошептал один из рыцарей. — Разве годится держать столь прелестную птичку в клетке?
— Клянусь Богом, вы правы! — так же шепотом ответствовал ему монарх.
— Мне кажется, белизну ее щек можно превратить в румянец одним-единственным поцелуем. Дозвольте мне попытаться, ваше высочество.
— Разумеется нет! Стыдитесь! Вы предлагаете мне услугу, которую я с большей охотою исполню сам.
С этими словами монарх наклонился и запечатлел поцелуй на щеке Маддалены. В то же мгновение, сбросив с себя оковы сна, девушка поднялась на своем ложе и несколько диковатым, пожалуй, даже безумным взором окинула камеру и находившихся в ней французов. Большие голубые глаза ее затуманили набежавшие слезы, и потому истинное их выражение было трудно прочесть.
— Кровь! На тебе кровь! — воскликнула несчастная. — Так это ты убил Джакопо, — иди же, умойся! Ты весь в крови!
Осторожно взяв в ладони руку безумицы, король вежливо осведомился о ее самочувствии.
— Дай взглянуть на тебя! — проговорила девушка голосом, лишенным всякого выражения, и пристально вгляделась в его лицо. — Ты веселишься, палач. Сначала ты убил старого отца, затем — его дочь. Есть старинная песня, но я забыла ее; я пела ее так давно. Она нравилась Боржиано… нет, нет! я хотела сказать, — она нравилась моему отцу, моему доброму Джакопо, но теперь… Они все мертвы! Все…
Кровью алеет волос седина, Где дом твой, отец, теперь? Они веселятся, но есть ли тогда Небес справедливость, где Смерть? Пой, странник, мне грустно, гей! пой! Вернет ли мне ложе земной покой?— Пожалуй, песня немного грустна для такой красавицы, — промолвил первый рыцарь, когда Маддалена закончила петь.
— Девица лишилась рассудка из-за несчастной любви, — отозвался второй. — Верно, флорентийки…
— Замолчите! — приказал король. — Здесь не место для шутовского веселья.
— Веселья… — как эхо повторила бедная сумасшедшая и грустно улыбнулась чему-то. — Веселье и смех… Я тоже радовалась когда-то любви, но где вы, милые сердца, — они разбили вас. Джакопо, Боржиано, любимый, когда я снова увижу вас? А ты! — ты не хмурься; твоя невеста жива! Слушай! это ее голос — она поет, иди! она зовет тебя!
Видевший много несчастий, но впервые столкнувшийся с той бездной отчаяния, что открылась ему в словах Маддалены, Шарль, хотя и не расположенный обычно к бурному изъявлению чувств, отвернулся от нее и, будучи не в силах более сдерживаться, заплакал.
— О, не плачьте, — узница обратилась к королю, — нет никого, кто любил меня, и нет никого, кого я любила… Я должна плакать, но я пою…
Глубокая грусть звучала в ее словах, а облик выражал чуждую им безмятежность. Ошеломленные французы замерли у порога. В этот миг дверь широко распахнулась, и в камеру вбежал запыхавшийся Джакопо. Протягивая руки, он кинулся к дочери, но Маддалена в испуге отшатнулась от него.
— Ты не узнала меня? Я — твой отец, ради Бога, ответь мне, скажи что-нибудь, Маддалена!
— Ты?! Ты не отец! Мой бедный отец был совсем седой, а твои волосы красны от крови. Смотри — она капает с них, — ты убил моего отца! Ты убил Боржиано!
— Дитя! О! Дитя мое! — простонал старик, хватаясь за сердце.
— Какой страшный удар, — прошептал король, поддерживая рухнувшего без чувств Джакопо.
Безумная медленно приблизилась к ним. Та скорбь, что так поражает в лицах мадонн старых мастеров, наполняла теперь ее голос:
— Бедный, он тоже, наверное, потерял отца. А может, они убили его невесту, как убили моего Боржиано. Открой глаза, мы будем вместе оплакивать наше горе… Мы будем петь, чтобы облегчить сердца.
Все еще не пришедший в себя Джакопо был вынесен из темницы на руках короля и его рыцарей. Через несколько дней он скончался. Лишь однажды, на краткий миг, сознание возвратилось к умирающему. В бессильной ярости призывал он кары небесные на голову Мили Ланфранчи, но безутешной оставалась душа его, и тогда в невыразимой тоске он звал свою Маддалену.
Глубоко потрясенный увиденным, Шарль лично проводил несчастную флорентийку за пределы тюремной ограды. Взор ее все так же блуждал, бессмысленный, обильные слезы скатывались по мертвенно-бледным щекам. Душа ее, смятая жестокими испытаниями истекших суток, страдала; болезненные фантазии разрывали ее на части. И тем тяжелее воспринималось ее безумие, ибо необыкновенная красота девушки нимало не померкла от пережитого — Маддалена была прекрасна, как только может быть прекрасна земная юность.
Только она ступила на улицу, к ней бросился взволнованный Боржиано. Вместе с другими флорентийцами освобожденный из-под стражи, он сразу устремился на поиски потерянной возлюбленной и наконец нашел ее.
Не будем даже пытаться описать их встречу; и его несчастная не узнала. Трудно себе представить, а еще труднее описать ту тоску, что проникла в его сердце, ту боль и отчаяние, что охватили его, когда ему предстало лицо любимой, такое нежное и выразительное недавно, теперь же — растянутое в бессмысленной гримасе безумной веселости.
В уединенных покоях, большую часть дня предоставленная самой себе, Маддалена постепенно освобождалась от наполнявших ее душу ужасов. В те редкие минуты, когда речь ее обретала связность и мысль, казалось, вновь оживляла взор, она вспоминала тех, с кем ее разлучила страшная ночь. Но то были краткие мгновения, и просветление сменялось новым приступом безумия, не желавшего отпускать из своих объятий истерзанную страданием душу. Расстроенное воображение стало отныне реальностью для Маддалены, и терпеливый Боржиано, как ни пытался нащупать тропинку к сердцу любимой, теперь понимал, что прежних дней не вернуть никогда.
Кровь закипала в его груди при мысли о негодяе Ланфранчи. Жалость и тоска отступали прочь, поруганная любовь взывала к отмщению; ненависть и гнев переполняли его существо. В час смерти старого Джакопо у его ложа стоял Боржиано, слова умирающего жгли его. С тех пор вся его жизнь была подчинена одной цели — дождаться удобного случая и отомстить. И такой случай не заставил себя ждать.
Однажды вечером в безлюдных кварталах Лангдарно Боржиано встретил своего врага. Противники немедленно обнажили оружие; многоопытность не спасла Ланфранчи; защиту его смял яростный натиск Боржиано, и острие шпаги уснуло в его груди. Клинок со звоном переломился, и негодяй, обливаясь кровью, упал на землю. Вложив в ножны сломанную шпагу, Боржиано в спешке покинул место поединка. Только он скрылся, улицу заполнила собравшаяся толпа. Зловещим шепотом от человека к человеку передавалось имя Ланфранчи. Из груди убитого извлекли обломок, и в неверном свете блеснуло клеймо «Флоренция». Раздались крики: