Комната с призраком
Шрифт:
Это были времена, когда самые огрубелые сердца оттаивали и исполнялись чистыми помыслами, лишь однажды испытав очищающее воздействие любви. Именно в те мрачные века жили Петрарка и его Лаура; именно тогда воссиял ослепительный нимб музы Ариосто, и тогда же явилось миру потустороннее вдохновение Данте. Те творения очищенного сознания, что были созданы во мраке забвения, ныне предстают пред нами, окруженные сверкающим ореолом; славные дни старинных романсов, как и прежде, возвышают ум своей благодатью.
Я вспоминаю услышанную несколько лет назад неподалеку от Пизы легенду о тех смутных, но влекущих к себе временах. Мне хотелось бы рассказать ее вам, ибо она — дошедший до нас свидетель тягостной ночи, хоть это, быть может, ее единственное достоинство.
Всем известны, или должны таковыми быть, те печальные обстоятельства, из-за которых в конце пятнадцатого века в городе Пиза заметно уменьшилось число жителей. Честолюбивые помыслы соседней Флоренции, да и просто бессознательная враждебность ее жителей были тому причиной. Независимый дух и свободолюбие пизанцев — славное наследие великой республики — вместе с рвущейся наружу ненавистью к поработителям грозили обратить город в пепелище под неослабевающим натиском врага.
Но вплоть до самого развития роковых событий флорентийцев можно было видеть на улицах Пизы, а некоторых пизанцев — на улицах Флоренции. И с каждой встречей все более разгоралась тлевшая в их сердцах неприязнь. Обосновавшиеся в портовом Неаполе французские торговцы также участвовали в тихой войне; для Франции после заключения ею союза с Флоренцией мощь крепостных укреплений Пизы была чем-то вроде бельма на глазу. Но дело не доходило до открытых столкновений; уже в течение ряда лет существовал особый вид учтивости, сдерживавшей врагов, но и это не всегда помогало, и встреча завершалась ударом шпаги, когда чувства одерживали верх.
Как всегда бывает в жизни, слабый пол разделял мнение пола сильного. Увядающие матроны и незамужние синьориты на все имели свое национальное «нравится» и «не нравится», но вместе с тем они не пренебрегали и личными симпатиями и антипатиями. Несмотря на столь отчетливое противостояние двух городов, романтические приключения были нередки среди молодых людей, живших в них. Нежность и кротость, пробуждавшие любовь, соседствовали с пламенем страсти, жаркой, как небо Италии:
Где чувства кружат, пределов не зная, В вихре безумия, разум сжигая.В то время в Пизе жил богатый флорентийский торговец по имени Джакопо. Давно удалившись от дел, он жил теперь, не зная нужды. Город его юности, Пиза хранила память его первой и единственной любви, загладить которую оказались не в силах волнения и тревоги всех последующих лет. Тем, кто изведал раннее и потому наиболее сильное чувство, знакома привязанность влюбленного к месту первых восторгов и знакомо желание воскресить хотя бы на миг то, что жестоко разъяло жизненное течение. В одном старом предании говорится, что душа умершей девушки навсегда остается вблизи ее могилы, и, может быть, поэтому Джакопо не находил в себе сил оставить столь много значащие для него тихие улочки и палаццо — немых свидетелей нежных переживаний.
Жена его умерла через год после свадьбы, оставив дочь — единственный залог их союза. Всю нерастраченную любовь и заботу убитый горем отец посвятил ребенку, и не было, пожалуй, такой прихоти или каприза дочери, на которые он пожалел бы денег. И когда Маддалена, так звали его дочь, достигла совершеннолетия, едва ли нашлась бы во всей Пизе девушка более образованная и красивая, чем она. Своей осанкой, складом ума и характером Маддалена удивительно напоминала мать, и это еще сильнее привязывало к ней Джакопо. Без нее он не мог прожить и минуты, и потому ее редко можно было увидеть вне дома. Списки приглашенных на бал или вечер редко украшались ее именем, но, даже появляясь там, девушка оставалась более зрителем, чем участником веселья; Джакопо, проживший трудную жизнь, не одобрял и сторонился праздных развлечений.
Опекаемая заботливым отцом, Маддалена перешагнула порог своего семнадцатилетия с сердцем, не принадлежащим никому, кроме нее самой. Руки ее добивались многие из богатейших и знатных граждан Пизы, но все предложения отвергал осторожный Джакопо, и у просителей не оставалось надежды, хотя едва ли б в целом городе сыскалась рука, не касавшаяся струн нежной лютни под ее окном. О нет! Она только улыбалась, слушая серенады. Порою ее трогала искусная игра музыканта, и иногда она заливалась румянцем, услышав сравнение с розой и с утренней звездой.
Однажды, декабрьской ночью — было прохладно и безветренно, — Маддалена одиноко сидела в своей комнате и с тревогой ожидала возвращения отца, который задерживался позднее обычного. Взошедшая луна рельефно оттеняла белый мрамор городских стен. Свет, струившийся сквозь оконный переплет, широким потоком падал на старинный гобелен и странно изменял черты изображенного на нем крестоносца, придавая мужественному лицу необычный и сумрачный вид. Картина, казалось, жила, и это непонятно волновало девушку. Отложив провансальскую балладу, которую читала весь вечер, Маддалена пристальнее вгляделась в суровые черты. Вновь попыталась читать и вновь отложила книгу; темный взгляд рыцаря околдовывал и влек ее; дыхание трепетало на ее губах; грудь теснили неясные желания. Быть может, чудесное видение было тому виной, а может, ночная тишина навевала романтические грезы — как бы то ни было, юное сердце пробудилось к мечтаниям. И кто сочтет, сколько счастливых познали страдание, лишь однажды отведав сладостного нектара.
В смятении Маддалена стояла у окна, когда до нее донесся нежный вздох лютни. Медленно плывущий в спокойствии итальянской ночи, звук походил на шепот потока в бескрайних песках. Казалось, пальцы музыканта не касаются струн, но шепот рос, наполнялся бархатной глубиною и, наконец, разрешился причудливою мелодией. Крылатый Амур не смог бы выбрать лучшего часа, чтобы покорить неприступнейшее из сердец. Галерея, озаренная лунным светом, одинокая девушка и тихая музыка, льющаяся с небес, — кто станет бежать любви, вместо того чтобы идти навстречу? Тут следует сообщить читателю, что именно так чувствовала Маддалена в тот вечер. Когда же незнакомец чистым и сильным голосом запел грустную песню, она словно опомнилась и отошла от окна. Остерегаясь неосторожных глаз, она выглянула, укрытая тенью лепного фасада; менестрель не отрывал взгляда от балкона, где недавно стояла его избранница. Едва заметно подалась и скрипнула створка — и он вновь увидал ее. Мелодия исполнилась новой глубиной и силой, ей эхом вторила прохладная тьма, и, даже когда музыкант кончил играть, волшебные звуки продолжали парить в ночной тишине. Несмотря на смущение, заставившее Маддалену потупить взор, она успела рассмотреть юного певца. Гордая осанка и мужественное лицо приятно поразили ее. Очертания его фигуры скрывал широкий плащ, складки которого прятали чудесную лютню — один из тех старомодных по нынешним временам инструментов, с которыми принято изображать странствующих трубадуров. Чуть слышно вздохнув, юноша преклонил колено и, устремив на девушку нежный взгляд, заговорил о своей любви. Маддалена ничего не отвечала, но внимательно слушала и тем немало поощряла влюбленного певца.
Время остановиться и заметить, что повесть сия рассказывается не для тех, кто до сих пор пребывает в покойном убеждении, будто для любви требуется что-то еще, помимо встречи. Будь этот кто-то бородатый патриарх, заживо похоронивший себя в глухой деревушке, или его достопочтенная супруга, или же попросту неразумное дитя, мы пишем эти строки вовсе не для них, ибо им будет страшно даже помыслить о том, что Боржиано, так звали юношу, и Маддалена полюбили друг друга всем сердцем задолго до того, как истекла первая неделя их знакомства.