Комната с выходом. 5 и 6 части
Шрифт:
– Ты остановился на том, как шёл то ли в пионерский лагерь, то ли в детский сад…
– Нет-нет, – Савва постучал по стакану горлышком пустого хрустального графинчика, стряхивая последнюю, отчаянно цепляющуюся за своё прежнее пристанище каплю, пока та, нервно вздрогнув, не оторвалась. – Нет. Это был поход на природу нашей детсадовской группы в сопровождении воспитательницы. Июнь-месяц, погожее утро. Мы идём гуськом по узкой тропинке. Слева густые заросли высокого кустарника, осока скользит своими пилками по голым коленкам, а справа плетёный ивовый забор, сквозь который весело вибрируют по нашим счастливым детским лицам солнечные лучи.
Савва умолк ненадолго, задумчиво опустив взгляд на стакан в своей руке, поперекатывал его грани пальцами. Другой рукой медленно и осторожно поднял второй стакан, протянул мне, посмотрел прямо в глаза и тепло улыбнулся.
– Будем! – сказал он. Седая голова вскинулась. Короткий звучный глоток, удовлетворённый символический кряк и хруст малосольного огурчика.
– Так вот. Идём вереницей, я в хвосте, поотстал немного. Воспитательница носится взад-вперёд, покрикивает бодро: подтянитесь, мол, не отставать. И что-то, знаешь, стало меня сзади словно за лямку моих шортиков тянуть. Я не говорю буквально тянуть… А так, будто сила какая-то придерживает да приговаривает: «Погоди, дружок, не торопись, не пропусти своего, успеешь ты ещё с ними!». И тут чуть впереди в заборе калитка незаметная – плавно так приоткрылась внутрь, и меня словно втянуло туда. Никто из впереди идущих, разумеется, ничего и не заметил. Последней Фимка семенила. Я только ноги её, одетые в сандалики потрёпанные, да гольфики полусползшие помню.
Оказался я на большом дворе. Вдали изба роскошная. Окна резные, крыльцо высокое, и барышня на том крыльце в сарафане длинном стоит. Одной рукой за перила держится, второй мне призывно машет.
– А больше никого не было? – вставил я вопрос, поскольку он у меня уже наготове был, а Савва прервался, лучок откусывая.
– Никого. А ты откуда знаешь? – удивленные мудрые глаза моего собрата уставились на меня, но лишь на мгновенье. – Ах, да! Ладно, слушай дальше. Пока только она. Красивая, волосы русые, в пучок сзади завязаны, и словно знакомая мне. Даже не так – родная какая-то, домашняя, нежная… как мать. Улыбается, на меня глядя… Глаза ласковые и добрые. Я смотрю на неё завороженный и с места не двигаюсь. В душе творится что-то, объяснить трудно. Да и что может объяснить в такой ситуации четырёхлетний малец!..
– Постой-ка, Савелий, – прерываю я рассказ своего друга, – но ведь война шла, это же 41-42 годы, как я понимаю, если тебе там 4 года было…
– Не перебивай, Саша! Ты суть улови, а исторические детали не так важны.
– Хорошо, молчу, – угомонившись, я хулю себя за невыдержанность и бестактность, словно только что попытался уличить Савву в неправде.
– Что она вытворяла! Это был божественный танец! Представляешь, девочка моего возраста, ну, может, на год постарше, крутилась в танце в центре комнаты, просматриваемой через открытую настежь широченную дверь дома. Я стоял, обомлев перед крыльцом, и ноги мои словно парализовало. Как столб замерев, стою и пожираю глазами эту девочку. Музыка? Не помню, звучала ли она, но… мне казалось, музыка была. Может она исходила от самого танца, может, звучала только в моей голове… Не знаю. Но волшебные движения танцующего ангела уже сами по себе были музыкой…
Савва замолчал с мечтательной улыбкой на лице. Глаза лучились, взгляд фиксировал в пространстве невидимый мне объект. Однако я знал больше, чем могло показаться предполагаемому постороннему наблюдателю. Я знал, и знал Савва. Он обо мне, я о нём. Стоило ли тогда говорить, впихивать в словесную форму то, что и так было известно нам обоим? Да, стоило.
Мысль материальна, облачённая в слова – на порядок больше, в действие – мысль сродни божественному акту сотворения мира. Нам надо было это. Сотворить. И мы продолжали, пока не осознавая точно своей задачи.
– Сав, а женщина, стоящая у двери, и та…
– Саня, тормози. Я… – немного нервозно вновь оборвал меня Савелий и тронул пустой графинчик. К нему же обратилось и моё внимание.
Что-то, видимо, случилось с нами. А может, с миром, окружающим нас. Словно пробуждение ото сна или резкое протрезвление. Но лишь на миг.
Кто-то постучал в дверь и откликом на наше мысленное сожаление, что водка как всегда кончается не вовремя, было появление головы через чуть приоткрытую дверь.
– Что, небось водка кончилась? – спросила ехидно улыбающаяся голова.
Савва так и не обернулся, затылком поприветствовав вторгшегося в наш диалог. Глянул на пустой стопарик, щёлкнул по нему пальцем, бросил на меня озорной с прищуром взгляд и бодро сказал, явно обращаясь не ко мне:
– Так принёс бы что ли!
– Без проблем! – отозвалась голова. – И даже мешать не буду, знаю, каков'o это всё.
Об пол приглушённо стукнулась донышком непочатая бутылка. Дверь мягко прикрылась и щёлкнула замочным язычком. Мы переглянулись. Не столько удивлённо, сколько благодарно-солидарно.
– Ай, молодец, – почти в унисон произнесли мы.
Я поднялся с низенькой табуретки, у которой ножки были отпилены наполовину от первоначальной и стандартной для стульев длины, шагнул к двери, подхватил ледяную бутылку и через положенный щелчок порвавшегося пластика отвинтил пробку…
– А что это он про… «понимаю, какого это всё»? Что он имел в виду, он что – знает? – недоуменно размышлял Савва, пока я разливал. – Что «каков'o»? Кому «каков'o»?
– Да ладно тебе. Он, вообще кто? Я ведь тут никого не знаю.
– Друг мой Коля.
– Мне показалось лицо знакомым, где-то мы с ним виделись.
– Ха! Память напряги! Вы с ним в одном кино снимались. Как бы.
Что-то начало всплывать. Да, точно, кино. «Мама вышла замуж». Съёмки велись в Ленинграде. Я тогда гостил у бабушки на улице Вавиловых. Мелькнул в эпизоде пацаном, играющим в песочнице. В очёчках, в легком свитерке сижу, в камеру стараюсь не смотреть, а мимо проезжает, грохоча дизелем, трактор с Михаилом Ефремовым за рулём. Кажется, со мной рядом ещё какой-то паренёк сидел. Помню, полдня снимали, основное время угрохали на сцену, так и не вошедшую в фильм.
– Бурляев Николай, – догадался я.
– Точно, он. Только… что он здесь делает, и почему так…? Робко вошёл, скромно удалился… И это странное «каков'o»…
Савва хмыкнул, но я отчётливо понял – он знает и причину появления здесь Николая, и смысл брошенной им фразы. Я покосился на пол, куда Бурляев поставил бутылку. Там лежал одинокий цветок, гвоздичка, то ли оброненная, то ли умышленно оставленная нежданным гостем. Почему-то о цветке я умолчал, сделал вид, что не заметил. Ни поднимать не стал, ни как-то комментировать сей странный факт. Мне почудилось, что за дверью толпится много людей и число их прибывает. Возникло ощущение, что все они, кроме одного меня, посвящены во что-то очень важное. Лишь неловкость и некоторая тревога в душе ворохнулись.