Комната спящих

Тем утром я очень волновался: мне предстояло собеседование. Явственно припоминаю – был конец августа, один из последних теплых дней того удивительно погожего лета. Небо над Трафальгарской площадью сияло голубизной, вода в фонтанах искрилась, будто стекло. В кармане у меня лежал конверт с ответом от Хью Мейтленда. На толстом листе кремовой бумаги было написано: «Предлагаю встретиться в клубе. Так удобнее всего, у меня там назначена другая встреча на половину десятого».

В студенческие годы я часто слушал выступления Мейтленда по радио. Он был завсегдатаем дискуссионных программ, в начале которых струнный квартет неизменно играл что-то современное, прогрессивное – например, Бартока. Я выключал свет, ложился на кровать и впитывал каждое слово. Приятный голос интеллигентного человека – богатый модуляциями, добродушный, но в случае необходимости способный опуститься до угрожающе низкого регистра и звучать властно, повелительно. Оглядываясь назад, понимаю, что Мейтленд был типичной фигурой для того времени, представителем возникшей в послевоенные годы профессиональной элиты. Этих людей объединяло одно – несокрушимая вера в себя и твердая убежденность, что их судьба – обеспечить всему человечеству светлое будущее.

Мейтленд возглавлял отделение психологической медицины в больнице Святого Томаса, но при этом успевал работать в качестве консультанта в трех других больницах – Модсли, Белмонте и Вест-Эндской клинике для нервнобольных. Научные статьи Мейтленда регулярно печатались в «Британском журнале психиатрии», а знаменитый учебник (до сих пор помню светло-голубую суперобложку) был только что переиздан.

Клуб «Брекстон» находился с южной стороны Карлтон-Хаус-Террас и выходил окнами на Сент-Джеймс-парк. Обстановка оказалась в точности такой, как я и ожидал, – дубовые панели, старинные гравюры, запах полироли для дерева и аромат табака. Привратник принял у меня пальто и сопроводил в приемную, я опустился в кожаное кресло и стал ждать, слушая громкое тиканье напольных часов. На столике лежали ежедневные газеты – аккуратно сложенные, ни одной измятой. Корешки были такие ровные, что возникло подозрение: их предварительно прогладили утюгом. Но я был слишком взвинчен, чтобы читать. Прошло около пяти минут, когда меня наконец провели наверх, в библиотеку.

У некоторых высоких мужчин есть привычка горбиться, однако, поднявшись с кресла, Мейтленд выпрямился во весь свой могучий рост и горделиво вскинул подбородок. На нем был идеально сидящий костюм в тонкую полоску, явно сшитый в престижном ателье на Севил-Роу. К галстуку был приколот какой-то значок – видимо, признак принадлежности к сообществу колледжа. Глаза карие, чуть запавшие, волосы зачесаны назад. Судя по жирному блеску, Мейтленд явно переборщил с помадой для волос. Зубчики расчески проложили в волосах глубокие борозды, демонстрируя, как старательно подошел к делу владелец. Пожалуй, Мейтленда можно было назвать импозантным, хотя впечатление от твердых, мужественных черт лица несколько портил второй подбородок, а лоб пересекали горизонтальные морщины.

– Доктор Ричардсон, – произнес Мейтленд, протягивая руку. Я сразу узнал голос. Пожатие было крепким, в ответ я невольно напряг собственные пальцы. – Спасибо, что пришли.

Тогда я временно работал в больнице Ройал-Фри – случилась вспышка необычного, неизвестного заболевания. Симптомы включали мышечные боли, апатию и депрессию. Жертвами стали более двухсот человек, в том числе значительная часть персонала. Мейтленд спросил, занимался ли я кем-то из пациентов, и предложил высказать мои предположения относительно диагноза и возможной причины заболевания.

– Клиническая картина, – наконец осмелился заговорить я, – наводит на мысль об энцефаломиелите – скорее всего, вирусном, передающемся при прямом контакте.

Одобрительно кивнув, Мейтленд разложил на столе мое заявление о приеме на работу и рекомендации. Немного поговорили о моих студенческих годах, особенно о спортивных достижениях. Я играл в регби – Мейтленда это заинтересовало.

– А почему бросили? – спросил он.

– Травма ноги.

– Какая жалость, – искренне произнес он.

Позже я узнал, что из-за сильного обострения туберкулеза он сам был вынужден преждевременно завершить блестящую карьеру регбиста.

Обсудили мою стажировку в больнице Сент-Джордж под руководством сэра Пола Маллинсона, исследования, проведенные мной в лаборатории сна в Эдинбурге, а также две статьи (недавно принятые «Британским медицинским журналом»).

Мейтленд сложил бумаги в стопку и прихлопнул ладонями края, чтобы лежали ровно. После чего, наклонившись вперед, спросил:

– Скажите, доктор Ричардсон, почему вас привлекает именно эта вакансия? Для человека с таким послужным списком оплата достойная, но можно ведь найти и лучше. Особенно с блестящими рекомендациями от самого сэра Пола.

– Я давно уже интересуюсь вашей работой. Для меня это будет уникальная возможность.

Мейтленд не смог устоять перед лестью, уголки его губ чуть приподнялись, но вскоре довольная улыбка исчезла, и лицо Мейтленда приняло хмурое выражение.

– Вас не смущает расположение?

Я не сразу сообразил, о чем он, и, заметив мое замешательство, Мейтленд прибавил:

– Уилдерхоуп – место достаточно глухое. Провинциальный Саффолк.

– Но туда ведь ходят поезда?

– Разумеется. И автобусы тоже.

– В таком случае не вижу проблемы. Машины у меня нет, но если ходят поезда и автобусы…

Морщины на лбу Мейтленда пролегли еще глубже.

– Предыдущий ординатор, Палмер, поначалу не обратил внимания на данное обстоятельство, однако у меня создалось впечатление, что именно это ему и не понравилось. Я, конечно, стараюсь приезжать в Уилдерхоуп хотя бы раз в неделю, но большую часть времени придется справляться одному.

Я пожал плечами:

– Лишь бы инструкции были исчерпывающие.

Мейтленд снова улыбнулся:

– Простите. Отставка Палмера стала для меня неожиданностью. Впрочем, я сам виноват. Ошибся в нем. А теперь позвольте рассказать о больнице. Это очень интересно. – Мейтленд достал из кармана пиджака узкий серебряный портсигар и предложил мне сигарету. Дал прикурить мне, потом прикурил сам и подтолкнул ко мне хромовую пепельницу. – Раньше Уилдерхоуп был охотничьей резиденцией и принадлежал семейству Гезеркоул – восточно-английской аристократии. Во время Первой мировой дом был пожертвован армии в качестве помещения под госпиталь для выздоравливающих. Позже госпиталь превратился в административное здание, а впоследствии – в разведывательный центр. Говорят, однажды там останавливался Черчилль, когда приезжал на тренировочную базу в Орфорд-Несс. Я много лет искал как раз такое место. Когда узнал, что военным здание больше не нужно, навел справки, оживил старые связи. – Мейтленд затянулся. – У нас двадцать четыре места. Два крыла и наркозная комната. Также осуществляем амбулаторное лечение, хотя и не очень часто, иногда выезжаем на дом – пришлось согласиться, чтобы Медицинский совет успокоился.