Комплекс Ромео
Шрифт:
13
Я – с Розалиной? Нет!
Забыты мной
И это имя, и весь бред былой.
Поток людей в трехкомнатной квартире, которую снимал на Октябрьском поле Иржичех, делал ее абсолютно не приспособленной к жизни. Тем более фигурировали там люди, с понятием «уют» никак не ассоциирующиеся. Мрачные, даже когда громко ржали над какой—нибудь сальностью, иногда хоронившие кого—то или с прискорбием отмечавшие чье—то неоправданно долгое отсутствие, иногда вращавшие глазами, словно готовые загрызть, и уезжавшие с этим настроением в ночь. Я называл их про себя «милые соседи».
Сначала они увели у меня Шекспира.
– Что читаешь? – спрашивает гость в спортивном костюме и с железными передними зубами.
– Шекспира, – говорю.
– Шекспира??? – Такое удивление, словно от меня этого никак ожидать не приходится. – Дай погонять, я давно хотел…
Больше я не видел ни человека, ни Шекспира.
– Иржи, мне, наверное, надо уехать, – начинал я разговор с бригадиром поселения.
– Поживи еще чутка, че те по чужим углам мыкаться.
– Ну, понимаешь, мне тяжело… концентрироваться для роли…
– Тебе что, кто—то мешает репетировать в нашей квартире, скажи, мешает?
Глаза Иржичеха выражали святое недоумение.
Я оставался, но с каждым днем терпеть было все тяжелее и тяжелее. У гостей этой квартиры был странный обычай: пришел, есть двадцать минут – обыщи все вокруг. Как мне удалось спрятать икону святой Дарьи, одной, видимо, святой Дарье и известно. Ремонт они, мои милые сожители, сделали потрясающий. Привели с какого—то рынка таджиков. Долго выбирали цвет для стен. В итоге они получились разноцветными, ярких ядовитых цветов: от фиолетового – так хотел Иржичех – до оранжевого, который назвал я, поскольку все депрессивные оттенки были уже заняты.
Таджиков, просящих денег за работу, вывели во двор и избили.
Все в квартиру Иржичеха приезжали из регионов с какими—либо проектами, заранее обреченными на неудачу, ибо здесь, в Москве, и своих прожектеров хватало.
Как объяснял мне Иржи, «все темы потихоньку переезжают в Москву…», но, насколько я понимал из разговоров, питерская романтика тем, понятий, разборок, тер и правоты—неправоты уступала в Москве технологиям бизнес—переговоров, нахождения точек соприкосновения и умению сделать сотрудничество взаимовыгодным во всех смыслах этого слова.
Иржи на своем начала восьмидесятых годов «мерине» с вычурным кожаным салоном, обивка которого стоила дороже самой машины, смотрелся музейным экспонатом.
Мое присутствие он объяснил очень просто: «Это артист». Дальнейших объяснений эта фраза почему—то ни у кого не требовала – все понимающе кивнули.
«У—у—гум. Понятно…» Сопровождалось это примерно таким же выражением эмоций, как если бы вместо слово «артист» произносилось: «Это смертник. Уже завтра с криком «банзай!“ он подорвет вражеский трактор на картофельном поле…» – «У—у—гум. Понятно…»
Иржи был уверен, что всех в чужом городе подстерегает смертельная опасность. После одного инцидента, который случился со мной на Чистых прудах, он стал частенько подхватывать меня домой на машине. Сначала я думал, что он так удачно постоянно проезжает мимо, но потом понял, что зачастую это были совсем нешуточные крюки, сопровождающиеся стоянием в пробках и часовыми ожиданиями, когда на метро ехать минут двадцать пять. Но метро, как говорил мудрый Иржи, «тема опасная».
14
Показ был назначен на субботу. Ни грамма волнения от этой показушной театральной бутафории не проникло сквозь прочный панцирь моей неадекватности. А волноваться было из—за чего. На показ собиралась прийти вся труппа. Это было традицией – весенний отсмотр новичков на перспективу следующего сезона.
Накануне Иржичех подвозил меня на репетицию на джипе. Выгорел какой—то проект. Какие—то трубы остались лежать на месте под Гатчиной, проплаты же на их полную замену ушли из Москвы. Отставший от времени функционер, боящийся «кидка», поручил сопровождать эту сделку Иржичеху и его «топ—менеджерам». Милые соседи гуляли неделю. А я пытался уставиться в книгу и понять суть персонажа, потихоньку все больше и больше удивляясь нашей с ним похожести.
В ванной три дня держали двух проституток, насилуя их по очереди. В первый день из ванной раздавались стоны и крики: «Да—да—да! Я хочу тебя! Какой он у тебя большой!» На второй день плач, истерики и дробные стуки боков, лбов и затылков о кафель и недорогую сантехнику, на третий – бурный хохот и радостные крики: «А я тебя узнаю, Малыш!»
Причем, поскольку санузел был совмещенным, большинство любовных соитий начиналось с того, что кто—то шел в толчок, а уж затем вставлял несчастным пленницам свой полотенцесушитель.
Так вот, Иржичех, пытая меня короткими вопросами, тоном господа на страшном суде, выудил информацию о готовящемся крупном событии в жизни театральной столицы – черновом прогоне нашей работы по Платонову.
Все, кто был на протяжении двух последних месяцев моими «милыми соседями», в назначенный час тоже стали подтягиваться в театр. Видимо, готовились к провалу: все в черных водолазках и брюках, несколько человек в рубашках такого же цвета. Десятка полтора телохранителей Мельпомены.
Собственно говоря, режиссер был абсолютно прав. Мне достаточно было перемещаться по сцене с обычным отре—шенным видом. Актриса, с жаром исполнявшая роль моей жены, разбирала кровать, набрасывалась на меня, придавливая бочкообразными грудями – в ответ я, отстраняясь от объятий, шел мыть пол. Каждый раз, когда я абсолютно естественным для себя образом улепетывал от ее пылких объятий, зал взрывался аплодисментами. Все это было похоже скорее на КВН, чем на театр, и вряд ли понравилось бы Михалычу.
Затем я работал дворником на каком—то рынке. Добрый старичок из Сибири – это был его последний шанс закрепиться в столице – окрикнул меня, и его глаза наполнились слезами, крупными, как блюдца. Я так волновался, что его не возьмут.
«Есть!» – громко шепнул режиссер, и труппа послушно зааплодировала. Взяли и старика, и меня, а девушку с севера отправили на пробы в Краснодар. Как мне позже объяснили, «худрук – идиот, любит плоскодонок. Посмотри – ни одних нормальных сисек в театре. С этими воблами Лопе де Вегу не поставишь. Только расстрел юнкеров играть».