Комплекс Ромео
Шрифт:
Поэтическая трескотня и планы по размножению меня преследовали даже в лифте.
Тебе, потомку солнечных морей,Зачатому в насилии безбожном —Не укротить слезы тебе моей,Не стать тебе со мною осторожным!Шанс не дослушивать подобные стихотворения до конца у меня был только один. Вставить ей в рот. Мой член был кляпом для ее поэзии. Она не воспринимала это как эротический посыл – скорее, как муку, ниспосланную поэту свыше.
Постепенно это превратилось в сексуальную игру: она читала стихи и улепетывала от меня, двигаясь, как скрытая истеричка, пластично, с элементами танца и бразильского дриблинга, а я, с оголенным фаллосом, пытался загнать ее в угол и прекратить это литературное безобразие. Все было почти как у Джона Фаулза в романе «Волхв».
Правила игры подразумевали, что, когда темп погони увеличивался, громкость декламации возрастала. Но как только кляп оказывался на уровне ее лица, бегать и читать стихи надо было прекращать. Это она кое—как усвоила.
Однажды в лифте нас с ней застукали в новогодних костюмах при исполнении этого ритуального обряда.
16
Я вспомнил, как был избит на Чистых прудах. Тот самый случай, после которого Иржичех стал встречать меня на джипе после репетиций и отвозить домой.
Ох, и отпиздохали меня тогда на славу. И кто! Самое удивительное – кто!
Там всегда по вечерам шлялось такое количество сброда, что, казалось, в одиночку живым не пройти. Агрессия в концентрированном виде окутывала исконно московский ландшафтный памятник.
Я проходил, вылавливая краем глаза опасные для жизни фигуры и избегая встречи с ними. Это происходило почти автоматически и было единственным способом самозащиты, который развился во мне с детства. Но в этот раз система дала сбой.
Фигура в белой рубахе с галстуком не вызвала опасений. Красная лампочка тревоги в голове не зажглась, и я пропу—стил фигуру за спину. Какой—то менеджер в белой рубахе возвращается с работы и испытывает, наверное, на этом маршруте похожие чувства.
Удар сзади был сокрушительной силы и мастерски проведен. По печени. Именно сюда можно ударить сзади идущего человека с наибольшим эффектом.
«Ты… мудак», – прошипело за спиной.
Я вцепился зубами в эту боль, отлетев в подворотню. Я попытался даже объясниться: «Позвольте, вы меня с кем—то спутали, что так ударили…»
Но тут же с двух сторон стали волтузить кулачками еще две фигуры – поджидали заранее. По сравнению с тем, кто нанес первый внезапный удар, они были похожи на подростков, у которых отобрали мяч.
Не чувствовать ударов, собраться, можно даже почти зажмуриться. Главное – не потерять концентрацию и не упасть. На крайняк убежать ты всегда сможешь, если будешь стоять на ногах.
Я качнул резко вправо, потом сразу влево и набравшего встречный курс левого даже сбил, зацепив локтем по скуле. Что это? Мне кажется от боли или на самом деле? Эти двое острых фланговых форвардов тоже одеты в белые рубашки, брючки и галстучки. Долбаная секта какая—то…
Но хуже всего мне стало, когда я разглядел того, кто ударил меня сзади. Это был здоровенный тип. Штангист или борец. Из—под рубашки выпирали груды мышц, брюки, казалось, сейчас лопнут на толстых ногах.
Получаю, бью, получаю – обмен с виснущими на боках неврастениками в белых рубашках, надо же их тоже помять на память, красавчиков. Одного ударил уж как—то совсем неприлично сильно, его голова откинулась назад и осталась впечатанной в кирпичную стену… но сквозь вытекающую из брови кровь вижу – громила совсем близко. Бежать рано – зацепят, уронят, потом точно не встанешь. В подворотне не пофинтишь – тесно. Вот ведь долбаная репетиция. Надо прорываться сквозь Штангиста. Рванул к нему – резко затормозил – и рванул еще сильнее. Футбольный прием на смену ритма. Сработало – он раскрылся и получил затылком в подбородок и нижнюю губу, успев, однако, сгруппироваться и отбросить меня движением рук. Хуже всего, что он не упал, и я отлетел от него назад, как горох.
Лег я, как учили во дворе, чтобы все жизненно важные органы были закрыты. И только перекатывался. Когда тебя лежачего пинают – кататься надо. Правда, долго терпения никакого не хватит. Так можно на все забить и послать к чертям собачьим эту столичную жизнь. Есть у меня подозрение, что карьера в Москве складывается не так гладко, как хотелось бы. Даже если брать не этот отдельно взятый момент. Вроде и живу на халяву недалеко от центра, и в театр попал не самый плохой, и роль вот—вот дадут главную в новом спектакле, а только на душе неприятно. Ощущение, что все вокруг чужое и надо отсюда уезжать.
Однако сил уже никаких. Надо бы орать – что я молча катаюсь? – однако стыдно. Еще чуть—чуть, и лягу, как тюфяк, и тогда – прощайте, все жизненно важные детали механизма.
– …Не три ты его, Земфира, принцем один хрен не станет.
– Пойдем играть в веснушки.
– Ну, посмотри на него, Билл, какие веснушки – он и так красивей всех в любом музее.
Жить подростком в Питере во времена Цоя, Гребня, «Аукцыона» и «Зоопарка» и не знать основных панковских игр было бы с моей стороны верхом кощунства и невежества… Конечно, я понимал, о чем идет речь, но не понимал другого – в каком времени и в каком пространстве я нахожусь. Точнее будет сказать, что именно сейчас я не понимал этого особенно сильно.
Переместился на десять лет назад? Только этого еще не хватало.
«Одно из двух: или пациент мертв, или пациент жив». Однако я был «или жив». Или я был мертв и попал на том свете к панкам? Наверное, не самый худший вариант. Хотя до конца все—таки непонятно – почему. Неужели из—за музыки, которую я слушал? Или все—таки надо было чаще мыться?
Игра в «веснушки» заключалась в следующем: кто—то забирался на стол или иную искусственную возвышенность и какал там. Но это было, как вы понимаете, еще не все. Водящий клал на эту горку кусок фанеры и прыгал с более высокого места – например, с детской горки – на стол. Сидевшие вокруг стола панки должны были ловко увернуться от потенциальных «веснушек» на своем лице.
Но все—таки при всем моем уважении к таинствам загробного мира – мне сейчас было не до подобных развлечений. У меня по—прежнему все болело настолько сильно, что я не мог пошевелиться.
Ту т в голову пришла интересная мысль. Что болит у меня все не просто так. Мои последние воспоминания – как меня избивают какие—то коммивояжеры в галстуках – ведь это было на самом деле со мной только что. Так значит, вокруг собрались мои спасители.
Земфира была, видимо, из нежданных девочек, когда родители хотели мальчика, а потом долго переживали, глядя на нос, – только бы не в отца. В итоге обломались оба раза. И у девушки с детства был синдром Штеффи Граф – большой, даже по мужским меркам, шнобель, который в принципе не мог скрыть выразительных серых глаз с фрагментами питерской тоски и равнодушия к мирному течению бытия на дне зрачков.