Комплекс Ромео
Шрифт:
С речью выступил генеральный директор Иржичех.
– Короче, кто—то не прав из нас. Так просто такие вещи не делаются.
Кажется, Иржичех был не на шутку напуган таинственным обрядом нашего гостя и тем, что не знал до конца его глубинного смысла.
Найти виноватого надо было из присутствующих – явление нормальное.
– Не может по понятиям ни с того ни с сего земляк такое сделать на хате земляков, не может. Вспоминайте, кто о чем говорил. Кто чем обидел или задел.
Вот это был «попандос». Я—то ведь с ним в основном и общался. Вдруг именно я и правда чем обидел человека?
– Почему пить с ним не стал? – строго обратился ко мне Иржи.
Чувство вины росло во мне с демонической прогрессией.
– У меня завтра генеральный прогон отрывков и распределение ролей. Не мог я с ним пить, Иржи. Ну, правда, не мог.
– Ты, Шепелявый, к каким репетициям готовился? Почему не пил с гостем?
– Да это ж Ксюха Смирнова, из Питера девчонка приехала. Специально прикатила, Иржи. Ты же ее помнишь…
– Не помню. Мы здесь не на медовом месяце, Шепелявый. Будет косяк в этом деле от Владимира – начнется обратка какая – поедешь ты с ним разговаривать…
И так часа два.
Результаты дебатов были таковы. Я не догадался показать гостю, где туалет, а он сам постеснялся спросить – пятьдесят процентов голосов сошлись на этом.
Двадцать пять процентов голосов в лице Шепелявого высказывали сомнения по поводу социальной адекватности гостя.
Остальные двадцать пять процентов – директорские – склонялись в сторону вины Шепелявого.
Я на этом собрании права голоса не имел.
На том и порешили. Директорское слово дороже любого.
Шепелявый вернулся в комнату злой, и все убирать пришлось старой доброй знакомой практически всей компании Ксюхе. С чем она, надо сказать, справилась сверхпрофессионально.
Мне же после этого одинаково противно было находиться и в комнате, где произошло таинство, и на кухне.
В принципе, Луиза—Ниже—Пояса делала один за другим очень непрозрачные намеки, чтобы я поселился в ее комнате, но это было бы в высшей степени нечестно. И без того наши отношения прозрачными назвать было нелегко.
19
После подобного излияния я мог зависнуть на два часа, ища логические ответы на разбросанные по всему тексту вопросы. Что, например, я должен выпить до краев? У кого же из нас заторчит кинжал в сердце? Кто был разгневанной кобылой? Когда и главное куда мне слезать с нее? И главное – на хуя мне все это надо?
Спасало то, что она могла наматывать эти строчки километрами. Только заканчивался один слив, как тут же бачок выдавал новую волну. Времени на анализ услышанного почти не оставалось.
Я насчитал в ее комнате двадцать восемь огромных тетрадей стихов и прозы и, судя по темпераменту поэтессы, три четверти написанного с отчаянием предавалось огню. Особенно в случае разочарования в выбранном герое или героине.
В тот день Лиза не стала искать предлогов для совместного посещения своей комнатки, а потащила меня в ОГИ на презентацию какой—то очередной книжки очередного бисексуала—литератора. Они, эти голубые ребята, стихи лабают, как таджики кладут кирпичи на стройке.
Мы прошли вдоль горячо любимых мною Чистых прудов, и я с интересом высматривал знакомые лица по дороге, потом долго плутали по дворам, трижды выходили с разных сторон к какому—то дому, пока, наконец, я не высказался по этому поводу, хоть и вяло, но достаточно лаконично.
Когда мы все—таки обнаружили потаенную дверь и лестницу, ведущую вниз, оказалось, что презентация в другом месте с похожим названием, а здесь только пиво, и пиво, как и во всех заведениях, превышающее отпускную цену в магазинах.
Я попытался сделать гневное лицо – устал слушать болтовню о творческих перипетиях и интригах творческого коллектива, в котором имел счастье состоять. Каждая новостина начиналась со слов: «Знаешь, на самом деле…»
Информация имела очень разную степень важности – от «на самом деле он голубой» до «на самом деле обувь, в которой выбегает Золушка на сцену в нашем новом детском спектакле, украдена из садомазохистского салона, находящегося по адресу…» Дальше следовало зачем—то подробное описание, как туда пройти от двух различных станций метро, как будто я давно и именно с ней туда собирался.
За полтора часа дороги этого «на самом деле» набралось столько, что захотелось срать и блевать одновременно.
Я вернулся к ней в зал и купил себе пива. Публика мне нравилась определенно. Попадались люди, похожие на меня манерой одеваться и умением отсутствовать в окружающей среде.
…Тему, которую она затронула, лучше было бы ей вообще не затрагивать. Когда бабы, всю жизнь только и мечтающие влюбиться по самые уши, начинают гнать телегу про отсутствие любви как таковой в принципе, да еще с видом Славоя Жижека на собственной лекции… терпеть это невыносимо.
– Думаешь, я не знаю про твою сказку о единственной и неповторимой королеве? Даже в нашем театре, в который эту самодовольную антрепризную падаль Каблукова на пушечный выстрел не подпустили… он ведь свою кандидатуру на роль Сирано изволил нам предлагать… роль киномачо для девственниц, кому за пятьдесят, ему, видите ли, приелась… даже в нашем театре говорили, что этот мудак разбил офигенный молодой питерский дуэт, игравший «Ромео и Джульетту». Я, кстати, не попала на ваш спектакль в Москве. Не хватило мест в зале. Любопытно было взглянуть.
– Каблуков попал.
– Я знаю. Видела его.
Наш театр был на моей стороне в этой истории – это не могло не радовать. Но продолжать разговор на эту тему не хотелось. Тем более что вокруг было и вправду немало интересного – много и с разбором читающая, судя по внешнему виду, молодежь всех мастей, иностранцы, какой—то писатель, постоянно участвующий в политических дебатах.
– Давай о чем—нибудь… – начал я.
– Погоди! Я тебе главного не сказала. Нужно читать современную литературу. Там много мудрых идей. Например: «Любовь живет три года». Как тебе? Это аксиома, которую вывел Бегбедер. С этим не поспоришь. Ты что, не читал Бегбедера?