Компромат на кардинала

Арсеньева Елена

Отца Филиппо их взаимная неприязнь явно забавляла. Он обратился ко мне своим мягким голосом:

– Возможно, вы уже успели заметить, что всякий молодой итальянец является рабом той страсти, которая владеет им в данный миг? Он ею всецело поглощен. Кроме врага, к которому он пылает ненавистью, или возлюбленной, которую он обожает, он никого не видит и порою забывает о простейших приличиях.

Насмешка была слишком откровенной, чтобы ее можно было не заметить. Серджио покраснел, как маков цвет, сразу сделавшись еще моложе, а Джироламо дернул уголком губ и своим черным, тусклым голосом изрек:

– У молодых итальянцев есть еще одна страсть – любовь к господу.

Правда, не все одержимы набожностью, некоторые обращаются к богу лишь с просьбами в минуты высшего отчаяния, забывая его в другое время. Это напоминает мне отношение к богу неаполитанцев: когда Везувий угрожает им опасностью, они украшают изображения святых, со страстной мольбой преклоняют пред ними колена; но гроза надвигается, извержение приближается, и они с негодованием срывают свои украшения со статуй святых, с проклятиями бросают в них камни, глумятся над ними!

Речь его стала все более неровна и прерывиста, выражение лица сделалось страстным и страшным.

«Это фанатик, – подумал я. – Как может добрейший, снисходительный отец Филиппо терпеть рядом с собой такое отвратительное существо?»

Я не мог больше смотреть на Джироламо. Отвел глаза – и вдруг увидел то, чего не замечал прежде: правую руку он во время своих пылких речей стиснул в кулак, и я отчетливо увидел, что костяшки его пальцев содраны до кровавой коросты. Кое-где она начала подживать, а кое-где еще оставалась. То же самое было на моей правой руке – с той самой ночи, когда кулак мой с силой встретился с кулаком человека, напавшего на Серджио!

Я невольно посмотрел на свою руку, и Джироламо заметил это. Осекся.

В ту же минуту отворилась дверь и заглянул служка, с каким-то делом к отцу Филиппо. Серджио подскочил с таким видимым облегчением, что хозяин не стал его задерживать и отпустил с ласковой улыбкой, осенив благословением и дав на прощание поцеловать свой перстень. То же ожидало и меня.

Серджио выскочил вон, я последовал примеру своего друга, однако на прощание не удержался: с вызовом посмотрел на Джироламо. Ужасен был ответный взгляд его темных глаз: точно гвоздь забил он мне в лоб! Однако смотрел он тоже с вызовом, как бы признав правоту моей догадки.

Я ничего не сказал Серджио. Лучше было бы поговорить с отцом Филиппо, однако как я могу испросить у него аудиенции? И хорошо ли это будет с моей стороны: раскрыть этому святому человеку глаза на непримиримую вражду, которая снедает и разделяет двух самых близких и дорогих ему людей? Впрочем, более всего останавливает меня мысль, что я ошибся и руку свою поганец Джироламо раскровянил в другом месте, без моей подмоги.

Ну и очень жаль, когда так!

Глава 20

КОНТР-ПРОМЕНАД

Россия, Нижний Новгород, октябрь 2000 года

Всю жизнь, сколько себя помнила, Тоня слышала, что очень похожа на мать. Та была видная, красивая, высокая женщина с темно-русыми волосами, заплетенными в тяжелую косу и закрученными в тяжелый узел на затылке. Благородный лоб, лукавый носик и выразительные темно-серые, в нарядных ресницах глаза были неотразимы. «Какая у тебя красивая мама!» – слышала Тоня завистливый девчоночий шепоток с самого детства. И страстно хотела услышать: «И как ты на нее похожа!» Однако о сходстве говорили всегда как бы с недовольным поджатием губ… Мама же любила усадить дочку рядом с собой перед зеркалом и внимательнейшим образом начать сравнивать их носы, глаза, лбы, губы и уши, приговаривая при этом: «Ты моя, совершенно моя деточка, ну ни одной,

ни единой черты в тебе нету этого поганца! И в школе ты так же учишься, как я, – начала плоховато, а заканчиваешь чуть ли не медалисткой, и мальчики за тобой табуном ходят, а ты их сторонишься, гордая, умница моя, и почерк у тебя такой же, будто курица лапой…» Тут мама с дочкой начинали хохотать, счастливые своей взаимной любовью.

Смеялись они тоже одинаково – заливисто и заразительно. Правда, иной раз Тоне становилось обидно: хоть бы одну-разъединую черту найти в себе от человека, бывшего ее отцом. Нет, ну правда: женщина не может родить ребенка без мужчины! Значит, должен от него остаться какой-то след! Пока же все, что она об отце знала, – это его имя. Его звали Никитой: в Тонином свидетельстве о рождении было написано, что она – Антонина Никитична. Отчество свое она терпеть не могла – старорежимное какое-то, да еще и в сочетании с таким же старорежимным именем. Тоня – еще туда-сюда, а уж Антонина… «Прощай, Антонина Петровна, неспетая песня моя». Эта строчка из дурацкой песенки приходила на ум всем подряд, с кем Тоня только не знакомилась. Кошмар!

«Ну почему меня так зовут? – не уставала ныть Тоня с самого детства. – Ну почему я не Марина, как ты, не Юлия, как бабушка, не Анастасия, как тетя Ася? Зачем ты меня так назвала?!» Как-то раз выведенная из себя мама сердито буркнула: «Назвала, как хотел твой отец!»

Очень мило. Вдобавок к жуткому отчеству, этому неведомому человеку Тоня была обязана несуразным именем! Семена неприязни прорастали всю жизнь и приносили все новые и новые всходы, укрепляемые репликами матери: «Какое счастье, что в тебе нет ничего, ни-че-го от него !»

Тоня уже выходила замуж, когда увидела отца в первый раз. Правда, не воочию, а на фото. Она что-то искала в книжном шкафу – кажется, старые, еще школьные снимки, которые непременно захотелось посмотреть Виталию (он почему-то обожал рассматривать фотографии, тыкать пальцем в напряженные незнакомые лица и выспрашивать: «А это кто? А это?» – чего Тоня терпеть не могла!), и шатко сложенные книжки и журналы вдруг обрушились на нее бурным потоком. Из одной «Иностранной литературы» за 70 какой-то год выпал желтый, как одуванчик, старый-престарый конверт без марки, и, заглянув туда, Тоня обнаружила фотографию молодого мужчины с напряженной улыбкой и прищуренными темными глазами. Он был красив особенной, броской красотой молодой уверенности в себе – именно она, эта уверенность, и привлекала в нем, потому что губы были тонковаты и нос мясистый. И лоб узковат – если все по отдельности разглядывать. А с первого взгляда только и скажешь – отпадный мужик!

«Может, это маманькина тайная любовь?» – хихикнула про себя Тоня и перевернула карточку.

И горло перехватило при виде аккуратной, словно бы по прописям выведенной, краткой надписи:

«Марине – моей любимой и единственной». А внизу тем же каллиграфическим, бисерным почерком было начертано – почему-то как в анкете, подробно: «Никита Львович Леонтьев. Нижний Новгород, май 1970 года».

Не требовалось обладать суперлогическим мышлением, чтобы угадать, какой же это человек по имени Никита называл Тонину маму любимой и единственной за четыре месяца до рождения у нее дочери. Выходило, что Тоня держала в руках портрет собственного отца. И, со смешанным чувством неприязни и страха глядя на это победительное лицо, она почему-то подумала: «Лучше бы ты оставил мне свою красивую фамилию, чем это дурацкое отчество! Лучше бы я была Леонтьева, чем Ладейникова!»