Компромат на кардинала
Шрифт:
Удастся ли мне добиться собственного стиля моих картин? Не одного лишь сюжета, который тронул бы воображение: я пока и этого не нашел, так, развлекаюсь, малюю пейзажи! – но создать запоминающийся образ себя, как бы незримо стоящего у полотна, вернее, за ним. Ведь стиль, кроме всего прочего, – это ощущение присутствия того или иного человека: созидателя, разрушителя, молящегося, влюбленного в жизнь…
За офортами Серджио стоит человек обреченный.
Его офорты – приблизительные копии Пиранези, выполненные с поразительным мастерством. Однако величавые, не страшные развалины древности, кои запечатлевал Пиранези, мой новый друг населяет другими людьми, не теми, что изображал его кумир. В развалинах хра-ма Сивиллы в Тиволи два негодяя распинают на кресте какого-то мученика. У подножия арки Константина режутся в кости бесы, на ступеньках Пантеона расположились на отдых прокаженные, сняв свои колпаки и отложив колокольчики, а возле любимой мною гробницы Цецилии Метеллы целуется пара, но приглядевшись, мы видим, что это два полуразложившихся трупа, чьи кости едва прикрыты остатками плоти.
…Помню, как мы с Серджио смотрели друг на друга впервые – с особым вниманием, тщательно, тем бесстыдным, почти навязчивым взглядом, которым могут обладать только художники. Не обменявшись еще ни словом, мы оба уже знали, что встретились собратья по ремеслу.
Нет, это было не у решетки, возле которой состоялся достопамятный бой: это было в трех или четырех кварталах оттуда, в маленькой, но поместительной квартирке, где жил Серджио. Почуяв по состоянию своего побитого тела, в каком может находиться мое, он зазвал меня к себе – посмотреть раны, может быть, перевязать не замеченные ранее кровоподтеки. Я согласился, влекомый как желанием получше узнать моего соперника, так и той охотою причинять боль самому себе, коя частенько заставляет нас трогать языком больной зуб.
Но вместо того, чтобы осмотреть наши раны, мы предались взаимному созерцанию, впоследствии признавшись, что нами разом овладело одно и то же желание: написать портрет друг друга.
Мы не поясняли почему. Так и не могу сказать, кого увидел перед собою Серджио и почему новый знакомец вызвал у него позыв к писанию портрета. Я же, глядя на него, понял, что нам лучше не являться пред очи прекрасной Антонеллы вместе, ибо соперник мой был поразительно, устрашающе красив. Каждая черта его дышала совершенством и свидетельствовала о щедрости богов, сотворивших такое дивное существо. Правда, подбородок его показался мне по-детски мягким, находясь в некоем противоречии с мужественной лепкой всех остальных черт, однако эта слабость сообщала лицу Серджио невыразимое очарование, которое так привлекает женщин, ибо они равно тянутся и к силе, и к слабости. Да и кто бы думал о его подбородке, глядя в его глаза!
Столь же глубокие, как у Антонеллы, они почти всегда были подернуты мрачной, почти трагической дымкой, и тем более потрясающее впечатление производила улыбка Серджио, заставлявшая его глаза блестеть. У меня руки чесались взяться за кисть и краски, хоть бы за уголь, но в то же время я ощущал странную тревогу рядом с этим человеком, который вдруг сделался близок и дорог душе моей, словно брат, хотя я должен был бы проклинать его. Но разве могла она обратить свой взор на меня, когда у нее был Серджио! Ведь тогда я первый воскликнул бы: «Она безумна!» Поэтому я почти мгновенно смирился с безнадежностью своей любви. Это было нечто сродное тому чувству обреченности, кое испытывает великолепный пловец, когда оказывается застигнут огромной, свирепой, крутящейся волной, которую не в силах одолеть ни одно живое существо. Он видит, что побежден, пытается плыть – но невольно смиряется с поражением, потому что неизбежность смерти вдруг осеняет его прозрением.
Нечто подобное случилось и со мной. Я смирился пред неоспоримым первенством Серджио, как пред стихией. Можно бросить нож во встречный ветер – нож упадет наземь, окрасившись кровью, но вихрь не остановишь!
Странная слабость непротивления овладела мною. И прозрение продолжало донимать ненужной болью… Помню, именно тогда я впервые ощутил, что за плечами у Серджио словно бы распростерты два черных крыла. Этот человек, понял я, принесет несчастье всем, кого он примет в сердце свое, кого полюбит или назовет другом. А первой жертвой будет Антонелла, потому что он любит ее больше жизни.
Антонелла! Чего бы я только не сделал, чтобы освободить ее от грядущей муки, которая – я заранее знал это! – ждет ее из-за Серджио.
И почти тотчас понял, что надо для этого сделать. Надо занять в его сердце место ближайшего друга! Тогда часть горя, предназначенного Антонелле, достанется мне.
Продолжаю на другой день. Вчера, ведя свои пылкие и бессвязные заметки, я не знал, что место лучшего друга в сердце Серджио тоже уже занято.
Только что воротился я после самого удивительного знакомства, коим всецело обязан молодому римлянину. Мой Сальваторе Андреевич, последнее время как бы отвративший от меня, язычника и поклонника античных развалин, свое католическое сердце, сегодня не знает, с какого боку ко мне подступить и каким ласковым словом назвать, ибо нынче я познакомился с самым настоящим кардиналом. Имя его – отец Филиппо Фарнезе.
Тот самый человек, которого страшится Антонелла и которого боготворит Серджио… Глядя на него нынче, я понял обоих. Эта величавая фигура в красном (узнал я нынче, что в 1244 году папа Иннокентий IV даровал кардиналам этот цвет для того, чтобы они всегда были готовы пролить свою кровь, защищая церковь) впечатляет настолько, что трудно даже смириться, что он всего лишь кардинал-диакон (сей чин, пожалуй, низший в когорте 70 – по числу учеников Иисуса Христа – кардиналов: священников, епископов, камерленго, виче-канчельери и проч.). Отец Филиппо должен быть по меньшей мере кардиналом-епископом, одним из тех шести высших чинов, кои именуются по управляемой ими области: Порто, Альбано, Сабина, Фраскати, Палестрина и Веллетри. Да и в роли кардинала-камерленго, практически главной фигуры после папы, даже и в качестве самого наместника господа на земле он смотрелся бы отменно, с этой своей величавой осанкой и благородным, внушительным лицом.
Словно прочитав мои мысли, он тонко усмехнулся и молвил:
– В Риме нет прелата или монсеньора, который не видел бы себя кардиналом, и нет кардинала, который не мечтал бы о тиаре. Здесь все проникнуто духом честолюбия!
Я уже знал – Серджио позаботился о моем просвещении! – что monsignori – это молодежь папского двора, занимающая должности, исходные для всех прочих. Их лиловые чулки мелькают здесь и там. Некоторые принуждены носить их и в зрелые годы – если не удалось сделать карьеры в молодости. Они утешаются другими способами…
Тотчас видно, что отец Филиппо некогда был необычайно красив, и я, признаюсь, вполне понял покойную матушку Серджио, которая оставалась его духовной дочерью и в Солерно, где в прежние годы служил отец Филиппо, и потом в Риме, куда был он переведен по долгу своему и куда синьора Порте (такова фамилия Серджио) последовала за своим идолом, на пороге смерти оставив сына на его попечение.
Я уже успел узнать, что роль fratorne 34 в средних римских семьях очень велика. Молодому человеку, если он не наследует купеческое дело или огромное состояние и не хочет идти в военную службу, здесь негде приложить силы, он не может выбрать себе положение в обществе, жениться, а fratorne одним словом может извлечь юношу из состояния этой безысходности, дав ему место какого-нибудь секретаря или чиновника в Ватикане с жалованьем не менее чем шесть тысяч скудо в месяц. Серджио мог рассчитывать на большее, если бы посвятил жизнь церкви, однако он предпочитает любить Антонеллу, заниматься искусством и жить на некий пенсион, щедро предоставляемый ему богатым святым отцом Филиппо.
34
Влиятельного монаха (ит.) .
Кажется, нет ничего, что он не сделал бы ради Серджио! Этот человек, лишенный возможности иметь законного сына, всю любовь своего сердца перенес на сына духовного.
Видимо, долгие годы общения и взаимной расположенности сделали лица моего нового друга и его наставника весьма схожими. Правда, в чертах Серджио еще жива полудетская мягкость и некоторая неопределенность, в то время как жизнь придала лику отца Филиппо сухость и четкость, он чудится словно бы изваянным многовековой традицией служения Христу. Однако разрез глаз с чуть опущенными внешними уголками делает их сходство разительным. Впрочем, это обычный разрез глаз для римлянина, и когда появился монсеньор Джироламо, я в этом убедился вновь… Нет, о знакомстве с ним напишу позже, ибо оно было той ложкой дегтя, которую внезапно подлили в бочку меда, изрядно его подпортив, как и следует быть. Признаюсь, писать о нем мне вовсе не хочется. Вернусь лучше к отцу Филиппо…