Компромат на кардинала
Шрифт:
Тоня влетела в гардеробную и подскочила к своему шкафчику. Код, не хватало еще теперь забыть код!
Код вообще забыть запросто, но день рождения дочери – никогда. Нажала 2, 9, 94 – дверца открылась, и пятифранковая монетка лукаво блеснула в отделении замочка. Значит, гардероб в «базаре» все-таки бесплатный?
Тоня выдернула из шкафчика пальто и, еле удерживая ноги, которые так и норовили пуститься бегом, степенно покинула гардеробную, на ходу натягивая пальто. Короткую дубинку она зажала под пальто локтем. Но что-то все время мешало, кололо ладонь. Проверила. Серьга, найденная на полу! Надо вдеть ее в ухо, чтобы выглядеть как можно естественней.
Господи… а застежка, втыкалочка проклятущая, спасшая ей жизнь! Про нее Тоня совершенно забыла, а она, наверное, так и валяется около трупа! И если кто-то найдет ее, то и смотрительница со второго этажа, и Жан-Поль, и Жюль немедленно вспомнят про растяпу в зеленых серьгах. Нант – город небольшой. Ее найдут. Не лучше ли прямо сейчас, сразу, самой пойти все же в полицию?!
Тоня оглянулась и увидела, что дверь туалета начала отворяться. И все благие мысли враз вылетели из головы, ноги повлекли ее к выходу из музея с ненормальной, подозрительной скоростью, страх опять вытаращил свои многочисленные очи, а в голове билась только одна, одна только мысль: «Я же сегодня уезжаю в Париж! У меня же в номере лежит билет до Парижа на восьмичасовой скоростной!»
Она простучала каблучками по ступенькам, потом по брусчатке двора и замахала ползущему мимо такси:
– «Нов-отель»! Скорее!
Глава 34
БАЛАНСЕ
Может быть, мы на пути к спасению, хотя и не верится в это. Может быть, это последние часы нашей жизни. А как же, как же прекрасно на дворе! Хоть в последнее время я уже начал чувствовать, что это вечно безоблачное небо ослепляет меня, что я уже не могу его видеть, но погода стоит великолепнейшая, дни уже слегка увеличиваются. Говорят, скоро зацветут лавр и самшит, а там и миндаль. Но я этого уже не увижу, не увижу никогда… Убьют меня здесь, в Риме, или удастся мне уехать самому и увезти Антонеллу – знаю доподлинно одно: сюда мы больше не вернемся никогда, и розовое облако счастья, розовое облако цветущего миндаля не окутает нас!
Зато видел я сегодня некую диковинку природы. Это было дерево, издали похожее на жердь, но сплошь покрытое лиловыми цветами. Цветы растут прямо из коры, и это сочетание красоты и уродства бьет прямо в сердце, словно предательский удар кинжалом. Цветы необыкновенны. А дерево называется cercis siligustrum, но в народе его зовут иудино дерево, ибо оно прекрасно, словно поцелуй Иуды.
Поцелуй Иуды…
Смотрю на свои записи недельной давности. За эти дни я прожил целую жизнь, полную печалей, тоски безмерной, пугающих, трагических открытий, надежд на счастье – они не покидают меня и сейчас, – а также сиюминутной готовности проститься со всем этим без колебаний.
Да, в тот день я набрался-таки решимости и отправился к Антонелле. Возможно, меня не приняли бы, ответив сакраментальным: «Никого пускать не велено», – однако у входа я столкнулся с согбенным человеком в черном платье, с маленьким саквояжем в руках. Не видя его ни разу в жизни, я безошибочно признал лекаря. Служанка впустила его и, почти не посмотрев, кто идет следом, заодно и меня, наверняка приняв меня за помощника почтенного medico. Он же счел, по моей бесцеремонности, что я являюсь другом сего дома, и только учтиво раскланялся, прежде чем последовать во внутренние комнаты. Послышались шаги, и тут уж я счел благоразумным отступить за портьеры. Раздался негромкий голос Теодолинды, которая приветствовала гостя, потом его обеспокоенный вопрос:
– Как она?
И ответ дуэньи:
– Все по-прежнему.
Врач кашлянул, как бы в замешательстве:
– Осмелюсь спросить, была ли у вас синьора Моратти?
Теодолинда запнулась, прежде чем сказать одно коротенькое словечко:
– Да.
– И… простите мне мою неделикатность, однако я должен знать, справедливы ли мои подозрения. Подтвердила их синьора Моратти?
Молчание. Потом Теодолинда выдохнула, словно через силу:
– Да.
– Santissimа Madonna! – очень серьезно и очень печально проговорил medico. – Бедное дитя!
– Бедные дети! – простонала Теодолинда, и я понял, что она больше не в силах сдержать слезы, которые душили ее ранее. Послышались ее громкие всхлипывания, потом, кое-как справившись с собой, она пробормотала:
– Простите меня, дорогой синьор dottore 51 , однако я все еще никак не могу освоиться со страшной новостью. Ума не приложу, ума не приложу, что нам теперь делать!
– А синьорина? Она уже знает о своем новом несчастье?
– О чем она может знать, что понимать? Вам известно – она без памяти который день. Порою откроет вдруг глаза, сядет на постели – не дышит, точно вся застыла, смотрит вперед, но ничего не видит перед собой. Схватится вдруг за сердце, закричит дико – и снова рухнет без чувств. Только ваши кровопускания и помогают, синьор, однако не ведаю, сколько это может продолжаться, ведь нельзя же до бесконечности пускать из нее кровь, это совсем обессилит ее, а ведь ей теперь надобно и о будущем ребенке подумать…
51
Доктор (ит.) . Так обращаются не только к врачу, но и ко всякому ученому человеку, тем паче – имеющему научное звание.
Что?.. Мне показалось, я ослышался! Я хотел думать, что ослышался!
– Моя дорогая синьора Теодолинда, – произнес dottore, и по его голосу можно было понять, что он, хоть и печально, но улыбается, – я всегда полагал вас трезвомыслящей женщиной, и рад, что не ошибся. Чем скорее человек смиряется с несчастьем, тем больше надежды, что он его успешно преодолеет. Вижу, вы уже начали строить некие планы на будущее.
– Будущее! – всхлипнула достопочтенная дуэнья. – Не произносите этого слова в доме, где все – и радость, и надежды, и самая жизнь – принадлежит теперь прошлому. Я буду молиться, чтобы господь смилостивился над моей дорогой девочкой и избавил ее от последствий греха, в который она вверглась лишь по вине своего пламенного сердца. Но если этого не случится, надо будет нам вскоре отправиться в деревню, где нас никто не знает, там дождаться определенного срока, а потом уехать куда-нибудь подальше от Рима, где мы никому не известны. Возможно, мне удастся выдать Антонеллу за неутешную вдову, лишь недавно потерявшую супруга, а несчастного младенца – за сироту.
Итак, это правда… Антонелла и Серджио не устояли перед силой своей любви.
Боже мой… признаюсь в этом теперь, да ты и сам знаешь, поскольку читаешь в сердцах человеческих, словно в открытой книге: был миг, когда я в воображении своем увидел ее в объятиях Серджио, – и, клянусь, ежели б мой несчастный друг не был уже мертв, я пожелал бы его смерти… я смог бы убить его сам, своими руками! Такова страшная, злая сила ревности.
По счастью, через миг тьма отхлынула от глаз и сердца моего, в голове прояснилось, я смог дальше слушать, что говорит Теодолинда.
– Однако синьора Моратти убеждает, что Антонелле следовало бы родить где-нибудь в деревне, но потом надобно ей будет вернуться в Рим, вести прежний образ жизни, ожидая, что Фортуна снова повернется к ней лицом и пошлет доброго человека ей в мужья. Ну а ребенка следует отдать на воспитание добрым людям и регулярно вносить деньги на его пропитание и воспитание. А что вы думаете на сей счет, синьор dottore? Конечно, синьора Моратти – опытная повитуха, я вполне полагаюсь на ее суждения, однако согласится ли Антонелла расстаться с младенцем? Ведь она любила Серджио превыше самого господа бога, оттого и впала в сей несчастный грех.