Компромат на кардинала
Шрифт:
«И даже уже выполнил ее», – мысленно подсказал я, однако не стал снова перебивать Теодолинду.
– Все бумаги нашего мальчика были изорваны руками убийц. Пьетро забрал к себе домой лишь обрывки, да и то не все: ему невмочь носить тяжести. Дома, ожидая, когда появится Джироламо, Пьетро от нечего делать принялся рассматривать клочки бумаги и вдруг обнаружил, что на некоторых из них что-то написано. Он был некогда грамотен, да все уже позабыл, к тому же глаза его слабы. Просто так, от нечего делать, он собрал все исписанные обрывки в отдельную стопку и стал ждать прихода Джироламо. Тот пришел, но был страшно разъярен, узнав, что старик принес не все бумаги Серджио. Пьетро потом рассказывал, что Джироламо кричал на него и ругался, как последний vetturino 53 , да и от тех якобы Пьетро не слышал подобных выражений, оскорбляющих его седины. Кончилось тем, что Джироламо пригрозил ему всеми земными и небесными карами, если завтра же он не принесет остатки бумаг, и бросился вон так стремительно, что Пьетро начисто позабыл отдать ему исписанные клочки. Да и, честно говоря, желание сделать это у него пропало. Не только из-за грубости Джироламо, но также из-за фразы, которую синьор Маскероне выкрикнул в крайней запальчивости. Дословно Пьетро не решился ее повторить, однако Джироламо проклинал «эту Соломею, эту шлюху-плясунью и ее отродье», из-за коих Серджио покинул человека, которому должен был руки целовать за все его благодеяния. «Я молю бога, чтобы он помог нам поскорее избавиться от нее!» – кричал Джироламо, забыв всякую осторожность.
53
Извозчик (ит.) .
А надо вам сказать, синьор Теодоро, что Пьетро стар, но очень сообразителен. Он сразу понял, кого именно пытался оскорбить Джироламо. И сам был оскорблен за мою дорогую девочку, которую очень любил, – потому что ее самозабвенно любил Серджио. Но отвратительные слова об «отродье» навели его на верную догадку. Он вспомнил историю рождения самого Серджио – и увидел в случившемся лишь проявление божественной воли. Поэтому он немедленно отправился к нам с Антонеллой, по какой-то причине, объяснить которую он и сам не смог, прихватив и клочки исписанной бумаги.
Антонелла, как вам известно, лежит в беспамятстве, поэтому я принимала Пьетро одна. Увы, я не смогла скрыть от него правду, однако он страшно обрадовался известию, что, возможно, еще успеет понянчиться с внуком. Напомню, он любил Серджио как родного сына. Слова его меня приободрили, а потом Пьетро ушел, вполне счастливый, но оставил мне на прощанье несколько клочков бумаги. Я знала почерк Серджио и попыталась разобраться в этом месиве бумаг. Первая же фраза, которую мне удалось сложить, наполнила мои глаза слезами и заставила понять, что я была несправедлива к невинному человеку.
Глаза Теодолинды вновь заблестели, и со словами: «Да вот эти слова, взгляните, я переписала их на всякий случай», – она подала мне четвертушку бумаги, на которой я с волнением прочел:
«…одному могу довериться и тебе одному поручить ту, которая стала супругой моей пред богом, не успев назваться таковой пред людьми. Горько раскаиваюсь, что позволил себе воспользоваться… такова, знать, судьба. Если бы я решился вручить ее твоему попечению, я умер бы счастливым. Как же странно, что ты, пришелец из далекой северной страны, человек, коего я знал всего два каких-то месяца, стал мне ближе, вернее и надежнее отца и брата… всем несет позор и гибель».
– Смысла последней фразы уловить невозможно, – сказала дуэнья. – Однако «пришельцем из далекой северной страны» Серджио мог назвать только вас, только вас одного. И, ожидая смерти (а все говорит о том, что он предчувствовал кончину!), он только вам готов был поручить Антонеллу. Значит, я ошибалась относительно вас.
Я только нетерпеливо кивнул. Слишком много накопилось у меня вопросов, чтобы снова и снова предаваться взаимным словесным реверансам!
– Неужели это было все, что нашел Пьетро среди разорванных рисунков? Должно, должно быть еще!
– Откуда вам это известно? – с изумлением уставилась на меня Теодолинда. – Вы никак не могли узнать об этом, разве что… разве что вы были тем самым человеком, кто забрал клочки письма из тех обрывков, которые сегодня принес домой Пьетро! А синьор Джироламо-то, а синьор-то Джироламо…
– Ну? – спросил я зло. – Что там еще с синьором Джироламо?
– Сегодня он опять побывал у Пьетро. Тот едва сдерживал слезы и показал мне жестокие синяки на запястьях, оставшиеся там, где Джироламо выкручивал ему руки. Первым делом синьор Маскерони просеял все бумаги в поисках исписанных клочков, и, не отыскав их, так и обрушился на Пьетро, обвиняя его в воровстве. Но Пьетро держался неколебимо. Он взял грех на душу и поклялся, что ничего такого среди бумаг не было, а если и было, то он не видел. Второй мешок он и правда не успел проверить, потому что Джироламо явился тотчас после его возвращения от старухи, убиравшей комнаты Серджио и собиравшей обрывки. Ну а то, что он нашел в первом мешке, уже было отдано мне. Впрочем, как Пьетро ни клялся, Джироламо не поверил ему. «Должно быть письмо! – кричал он словно одержимый. – Должно быть!» Почему он так уверен в этом, не понимаю! – пожала плечами Теодолинда.
«В самом деле, – подумал я, – почему неистовый синьор Маскерони так уверен, что письмо было? Не потому ли, что видел его сам?»
Тогда, значит, мои подозрения верны? Джироламо был одним из убийц… думаю, вторым, потому что это как раз в его натуре, которую я успел узнать, понять, почувствовать, несмотря на наше шапочное знакомство. Он необычайно жесток, он не терпит препятствий на пути своем, он вполне мог истыкать ножом уже обескровленный труп: только для того, чтобы утолить свою ярость, свою ревность и зависть к Серджио. Джироламо ненавидел его талант, поэтому, изуродовав мертвое тело, он выплеснул ярость на окровавленные рисунки, порвал их в клочки, разбросал по комнате. Вот тогда-то он и увидел, что некоторые исписаны, однако не придал этому особого значения. Но вернувшись к дону Филиппо, рассказал ему об этом. И этот хитрый, закоренелый грешник мигом смекнул, какая опасность кроется в разрозненных обрывках. А что, если Серджио перед смертью открыл свой грех, написав своего рода последнюю исповедь? Что, если он назвал имена людей, которые стали впоследствии его убийцами? Что, если эти обрывки случайно попадут кому-то в руки?
Отец Филиппо, конечно, не желал никаких неприятных случайностей. Поэтому он спустил с цепи этого свирепого пса – Джироламо – и приказал ему любой ценой раздобыть обрывки, столь неосторожно брошенные им. Однако синьору Маскерони крупно не повезло. Частью письма завладел я, частью – Теодолинда с помощью Пьетро, благослови их господь!
Мне не стоило особого труда уговорить достопочтенную даму показать мне прочие обрывки. Благосклонность Теодолинды простерлась до того, что она усадила меня на кухне за большим столом (самым большим в доме!). И спустя несколько минут я уже раскладывал на выскобленном добела дереве клочья бумаги, покрытые кровавыми пятнами. Их было не так уж много, увы. Очевидно, кое-что все же пропало, а может быть, было настолько испорчено, что кровь размыла чернила, уничтожив последние слова Серджио.
Кое-что мне все-таки удалось разобрать и переписать сложившиеся фразы в дневник, который, повинуясь привычке делать наброски в самое неожиданное время и во всяком месте, я захватил с собой.
Я работал споро. Кровь Серджио взывала об отмщении! Я напрягал внимание и всю свою сообразительность. Я не мог отделаться от мысли, что вот-вот прочту имя его убийцы, названное самой жертвой.
И ожидания мои были вознаграждены!
Глава 37
СОЛО-ПОВОРОТ
Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года
Это был все тот же сон, который снился ему редко – к счастью, редко! – но оставлял по себе такое впечатление, что Сергей потом никак не мог его забыть. Бывало, дергался от воспоминаний в самую неподходящую минуту, словно в него вонзилась стрела, прилетевшая из сна, и знал, что лицо его в эти минуты непроизвольно искажается, как от боли. Собственно, как раз боль и стрелы ему и снились. Будто он подвешен к кресту на вывернутых руках, причем ногами едва достает до пола, и от этого кажется, будто в плечах у него выломаны суставы. Но это ничто по сравнению с теми страданиями, которые причиняют его раны. Тело его истыкано стрелами – мелкими, острыми, которые не пронзают насквозь, а мучительно разрывают кожу, сосуды, мышцы, застревая в них и покачиваясь. Каждую рану он чувствует отдельно – и все их вместе. И знает, что в запасе у тех, кто стреляет, есть еще стрелы: не только такие мелкие, но и длинные, оперенные, с острыми железными клювами. Если такая вонзится в горло или в глаз – сразу смерть. И в этот миг новая стрелка ударяет его – скользит по щеке, разрывая кожу, вышибая слезы из глаз, и слезы эти разъедают рану, будто кислота, чудится, он даже слышит, как пузырится на щеке отвратительный и уродующий ожог…