Компромат на кардинала
Шрифт:
– Я склонен согласиться с вашей советчицей. Конечно, сейчас эта мысль покажется синьорине чудовищной, в этом нет сомнений, – пробормотал почтенный me-dico. – Однако с течением времени синьорина, несомненно, привыкнет к ней. Ведь это необходимо! Она не сможет оставить дитя у себя, это будет неосторожно, неразумно!
– И не безопасно! – громким шепотом подхватила Теодолинда. – Я боюсь, я смертельно боюсь. Умоляю вас, синьор dottore, смилуйтесь над моей бедной, несчастной девочкой, сохраните случившееся в тайне. Быть может, тогда те, кто угрожает ей, отступятся от нее. Вы знаете, о ком идет речь.
– Клятва Гиппократа налагает на уста мои тяжелую печать, – несколько высокопарно, однако искренне произнес врач. – Вы можете даже не тратить времени на подозрения: от меня никто ничего не узнает. Кроме того, по роду своей деятельности я слишком часто встречался с подобными случаями, я прекрасно понимаю природу человеческих чувств. Право, наше общество и религия склонны порою преувеличивать грехи чужие, оправдывая свои. Повторяю: от меня не исходит ни для вас, ни для синьорины, ни для будущего ребенка никакой опасности. Однако я не могу ручаться за синьору Моратти.
– Я хорошо заплатила ей и пообещала еще больше после рождения ребенка. Она поклялась молчать, – сказала Теодолинда, однако в ее голосе я не услышал большой убежденности.
– Синьора Моратти – добрая католичка, – слегка усмехнулся врач. – В отличие от меня. Я более терпимо отношусь к грехам: вероятно, потому, что именно они – источники всех человеческих болезней, а стало быть, и моего заработка. В конце концов – да простит меня бог! – Пресвятая Дева тоже родила сына не от Иосифа, своего законного мужа.
– Ох, прости нас господь и Святейшая Мадонна! – прошептала Теодолинда, однако теперь я услышал слабую улыбку и в ее голосе.
Впрочем, меня мало интересовало ее настроение. Опасность! Антонелла в опасности! Антонелла и… ее ребенок.
От кого же исходит эта опасность? Ну, тут не могло быть двух мнений: от тех же убийц, которые пролили кровь Серджио. Прочитав его предсмертное послание, я узнал многое, но не все. Предположим, что постыдные подозрения, которые бродили в моей душе, верны. Предположим, что отец Филиппо… это не укладывается в голове, но все-таки – предположим! Такие развлечения вполне в духе той римской древности, которой я некогда безудержно восторгался и блеск который изрядно поблек для меня в связи с последними событиями. Наверное, он не ожидал того взрыва возмущения, которое этот гнусный поступок вызвал у Серджио. Может статься, бедный юноша пригрозил обличить его, однако же перед кем? О боже! После того, что я прочел о святейших забавах, мыслимо ли чаять встретить хоть одного праведника в этом обиталище праведных?! Словом, отец Филиппо чего-то испугался. А если так, не он ли послал убийц к Серджио?
О нет, я до сих пор не могу поверить в это. Не могу! Он был истинным отцом юноше, у него не поднялась бы рука уничтожить такое дивное, совершенное создание. Я еще могу как-то понять – но не оправдать, нет! – жажду плотского обладания совершенной красотой, но жажду ее разрушения, уничтожения… Не верю.
Хорошо, предположим другое. Джироламо Маскерони. Он ненавидел Серджио. Я всегда пребывал в убеждении, что bandito, кулак коего некогда встретился с моим, был не кто иной, как Джироламо. Значит, он еще тогда покушался на моего друга. Они с Серджио питали друг к другу неодолимую неприязнь, которая, как мне кажется, со стороны Джироламо во многом основывалась на обыкновенной ревности. Он завидовал ослепительной красоте Серджио, его всепоглощающему обаянию, таланту, а более всего – тому расположению, которое питал к юноше отец Филиппо. Противно думать об этом, но не было ли тут ревности к сопернику в любви? Я имею в виду ту любовь, которую сам Серджио назвал «скотской мерзостью», теперь у меня не осталось сомнений, что именно он подразумевал под этими словами. И когда Джироламо узнал об «измене»…
Иисусе, подумал я тогда, прячась за пыльной портьерой, да не в страшном ли сне происходит сие? Да мыслимо ли всерьез размышлять о таком гнусном кощунстве? А ведь есть люди, которые не просто тешат свое грязное воображение – но тешат похоть, занимаются этим на деле, наслаждаются этим, вовлекают других во грех! От души надеюсь, что им на том свете приуготованы такие мучения и кары, что, когда б они могли после смерти поведать об этом другим содомитам, те предпочли бы сами оскопить себя, только бы не впадать более в сей постыдный, омерзительный грех!
Глава 35
БОТО-ФОГО С ПРОДВИЖЕНИЕМ
Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года
– У нас была уникальная семья. Редко кто может назвать своих предков чуть дальше деда с бабкой, правда? Прадеды теряются в таком мраке… Сейчас, когда время как на ладони и уже можно не стыдиться своего происхождения, люди еще что-то пытаются раскопать, что-то выяснить о своих корнях, чего раньше не было. Однако у нас в этом смысле все всегда было по-другому. Вот скажи: что люди спасают в первую очередь при пожаре, например?
– Детей. Документы, деньги. Жизнь свою, – пожала плечами Тоня, которую все еще трясло от воспоминаний.
– Конечно. А в наших семьях, у Ромадиных, наверное, случись что, первым делом все – и дети, и взрослые – ринулись бы спасать дневник.
– Дневник? Чей? – угрюмо спросила Тоня.
Настроение испортилось безвозвратно, а хуже всего было то, что Федор на ее рассказ никак вроде бы не отреагировал: только вздохнул напряженно, разомкнул стиснутые руки и начал вдруг рассказывать про свою семью. Может быть, его покоробило Тонино бездушие? Может быть, зря она так откровенничала с ним насчет случившегося в Нанте? История постыдная, и вот вам результат. Но если так… если так, может, нужно забыть все, что он говорил раньше? Она перестала хоть что-то понимать в происходящем.
– Дневник моего предка и, видимо, твоего, Федора Ромадина, написанный в 1779–1780 годах.
– Ничего себе, – слабо усмехнулась Тоня. – Как он только мог сохраниться за двести с лишком лет?
– А он и не сохранился. Я только могу догадываться, что когда-то Федор писал в таком толстом альбоме с золотым обрезом, в кожаной обложке. Судя по некоторым его словам, страницы были испещрены рисунками: Федор был художником. Конечно, дневник не мог сохраниться. Ближайшие потомки Федора Ильича могли видеть его в оригинале, ну а потом, году примерно в 1850-м, в их доме случился пожар, и семейная реликвия изрядно обгорела. С великим трудом один из Ромадиных восстановил текст, переписав его в тетрадь. Но бумага ветшает. И с тех пор дневник еще раза три или четыре переписывали. Тот, что хранится теперь у меня, это копия 1916 года. Очень красивая такая книжечка в коленкоровом переплете, страницы желтые, фиолетовые чернила выцвели до того, что стали серыми… Конечно, я сделал свою копию, и не одну. У меня вообще порой возникает такая странная потребность: переписывать дневник Федора.
– Тебя в его честь назвали?
– Не только меня. Это родовое имя для старшего сына, у нас и Федоров Федоровичей было множество, и Федоров с другими отчествами: в том случае, если дочь Ромадиных выходила за кого-то другого. Я вот Федор Николаевич, будем знакомы. До конца XIX века наследование шло по прямой линии, по мужской, а потом как-то все больше дочери рождались, но они оставляли свою фамилию. Вот и мама моя была Ромадина, и я тоже. До революции все потомки Ромадиных знали друг друга четко, может быть, это была одна из самых дружных семей в России. Всякие двоюродные, троюродные общались очень близко. Но потом всех разметало по самым дальним концам России, я даже сказать не могу, сколько их и где они сейчас.