Комсомолец
Шрифт:
Вынырнул из пучины воспоминаний и рассуждений. Мысленно повторил вопрос соседки. Потому что в изложении девицы я его услышал, но не понял.
— Правда.
Девчонка прикоснулась к моей руке.
— А куда его ранили? — спросила она.
Вспомнил её фамилию: Боброва.
— Кого? — переспросил я.
— Нашего старосту, конечно, — сказала Боброва.
— Кто его ранил?
Девица одарила меня презрительным взглядом, точно я только что доказал ей свою умственную неполноценность.
— Китайцы, кто же ещё, — сообщила она. — На Даманском. Нам на Ленинском уроке об этом говорили!
— Славку?
Боброва нахмурилась. Поджала губы.
Я понял, что она не поверила в искренность моего удивления.
Девица бросила мне в лицо:
— Ну и ладно! Не больно-то и хотелось знать.
Отвернулась к окну.
Но тут же, словно невзначай, взглянула на тёмную макушку Вячеслава Аверина, сидевшего через два ряда кресел от нас. Посмотрела на неё с нескрываемым интересом.
Я огляделся: на Славу поглядывала не только моя соседка.
«Вот значит, почему Аверина назначили старостой, — подумал я. — Отслуживший в армии. Раненый в самом настоящем бою. Герой. Хороший образец для подражания. Всё правильно».
Думать об Аверине я сейчас не мог.
Вернулся к воспоминаниям о Комсомольце.
Понял, почему Паша Могильный назвал меня «детдомовским». Александр Усик был выпускником школы-интерната. И этот факт, пожалуй — всё, что я помнил о достуденческом прошлом Комсомольца. Его краткая биография точно имелась в папке Людмилы Сергеевны. Память подсказала, что Гомонова расписала её на пяти страницах. Вот только прошлое Усика меня она тогда не заинтересовало. Я спешил прочесть о деяниях, вписавших имя Александра Усика в криминальную историю Зареченска.
Неприметный студент заинтересовал мою кураторшу в первую очередь тем, что был одногруппником её покойной сестры. Это во-первых. А во-вторых: мутной историей, связанной с некой попыткой изнасилования, в которой обвинили бывшего ученика школы-интерната. Имя девицы, на чью честь покусился Усик, в бумагах Людмилы Сергеевной не упоминалось. Там было сказано, что делу дали ход лишь по комсомольской линии — да и то: только благодаря «активным действиям» комсорга первого курса Светланы Пимочкиной.
Александру, благодаря Пимочкиной, «впояли аморалку». И исключили из комсомола. Мне тогда показалась притянутой за уши версия Гомоновой с подозрениями в адрес Усика. Исключение из рядов комсомольской организации не виделось мне чем-то ужасным. Тем более что в милицию заявление на Сашу Усика не написали, не исключили парня из института. Плюнуть, растереть и забыть. Если тот действительно попался на попытке изнасилования, то должен был радоваться, что легко отделался. Вот только парень, как оказалось, считал иначе.
Первого мая тысяча девятьсот семидесятого года Александр Усик явился на праздничную демонстрацию в честь Дня Интернационала вместе с другими студентами горного института. Шёл в составе колонны первого курса. Пока не сработало лежавшее в его сумке взрывное устройство. Бомба взорвалась неподалёку от трибуны, с которой в тот день приветствовали рабочих и учащихся руководители партии и комсомола города. Ни один из партийных и комсомольских вождей от взрыва не пострадал. Погибли пятеро студентов, два десятка — получили ранения.
Погиб и Александр Усик. В его комнате позже провели обыск — в вещах студента нашли предсмертную записку с жалобами на «несправедливое» исключение из рядов Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодёжи. А ещё: несколько нераспечатанных пачек пороха — того самого, которым обиженный студент начинил свою бомбу. Парень всё же сумел привлечь к себе внимание властей. Официально горожанам объявили, что рядом с трибунами в тот день взорвался газовый баллон.
История Александра Усика стала достоянием общественности только в девяностые.
Журналисты в своих статьях прозвали его Комсомольцем.
Я поднял голову. Посмотрел по сторонам.
Свет в салоне не горел. Но в искусственном освещении уже не было необходимости: за окнами рассвело. В воздухе витал запах пыли, бензина и табачного дыма (курил папиросу водитель автобуса). Передняя дверь оставалась открытой. Рядом с ней маячил усатый доцент.
Студенты первого курса шумно переговаривались, смеялись. Размахивали руками. Там, впереди, бренчали на гитаре. Кто-то пытался петь. Наряженные в нелепую одежду. Улыбчивые, со смешными причёсками. Живые. Для меня все эти первокурсники выглядели детьми. И парни, и девчонки. Даже те, кто успел отслужить в армии. Мой младший сын казался старше каждого из этих студентов. Пусть и был столь же юным. Но тоже оставался для меня маленьким мальчиком.
«Интересно, кто из них погиб в тот день вместе с Усиком? — подумал я. — Кто получил ранение? Кто остался инвалидом? Если я сейчас размозжу голову своему новому телу — это спасёт кому-то из них жизнь? Или я в этом теле надолго, и детишкам не грозит пострадать на первомайской демонстрации?»
Не сам взрыв в День Интернационала привлёк внимание к Александру Усику моей институтской кураторши. А готовность парня убивать. Она предположила, что если Комсомолец был тем самым непойманным «маньяком с молотком», то это многое объяснило бы. В образ маньяка-Усика укладывался и тот случай с неудачным (так я полагал) изнасилованием (которое парень в предсмертном письме отрицал). А его ссора со Светланой Пимочкиной объясняла, почему убийца не рассчитал силу первого удара: не совладал с эмоциями — ведь именно действия комсорга Пимочкиной инициировали исключение Усика из комсомольской организации.
Во время первых двух убийств Александр Усик уже проживал в Зареченске — учился в институте. Я помнил, что те случились осенью. Но не читал о них — теперь не мог припомнить, где именно и когда погибли первые две женщины (или погибнут?). Знаю только, что каждый раз рядом с мёртвыми телами находили (найдут) орудие убийства — молотки. Но не обнаружат никаких указывавших на убийцу следов. Как и в случае с Пимочкиной. И в случае с той женщиной, что погибла восьмого марта в парке Ленинские аллеи и стала последней известной жертвой «маньяка с молотком». Не потому ли, что первого мая тот погиб при взрыве самодельной бомбы?