Кому в раю жить хорошо...

Вихарева Анастасия

— Не знаю, — с сомнением Манька прислушалась к себе. — Одна сторона у меня плюется, вторая мягкая какая-то…

— Это не Голлем, это две земли по-разному устроенные. Всегда так человек видел свою землю, когда вставал посередине: с одной стороны море, с другой огонь. И ты их видишь. Обе. Голлем — это то, что от твоей земли грозит твоему соседу, не пропуская к тебе не одну мысль.

— Это есть. Я раньше не знала, что мысли могут по земле сами собой гулять, а теперь постоянно слышу. Наверное, это не всегда радио?

— Это не мысли. Но и не Голлем. Это голоса людей, которые пришли в землю, когда она была открыта. Мысль — это то, что ты получаешь от меня в виде

дождя, и решения, которые отходят от тебя самой, даже если родились они под давлением голосов из прошлого. Но они тоже не голосят, а открывают одно и закрывают другое. Иногда память поднимается к тебе, тогда это воспоминания. Но если голоса пришли, значит, Голлем ищет уже не их, а тебя самою. Разобраться надо. Мало ли чего Борзеевич порасскажет…

— Мать? Что она умела-то? Тетка… — Манька задумалась. Слезы у Маньки лились и лились по щекам, как из дырявого ведра. Но ей было все равно, она их даже не утирала. — Тетка могла бы. Злая она была. На всех.

— Ну не скажи! Это кажется, что человек малосильный, а на самом деле он мог бы вперед смотреть, если бы знал как. Тем более, если ведает, что с человеком произошло. Пока ты мать и тетку любила, они на ту сторону смотрели, защищали тебя, от смерти берегли, уши тебе закрывали, чтобы радио не слушала. Разобралась, могли развернуться.

— В смысле?!

— В смысле, Голлем не давал тебе слушать вампира. Помощи никакой, но руки на себя не наложила, и то хорошо. Учиться заставлял. Не много оставалось в памяти, но хоть что-то. Вампиры высокими материями не загружаются, им это ни к чему, но все о них знают. Откуда? Или вот больно тебе, а голова не хнычет. А как защиты не стало, полилась из тебя соленая водица…

— Избави тебя Бог, Маня, от такого помощника! — перекрестился Борзеевич, уставившись на Маньку, как на инопланетянина. Голлема он не видел, но Дьяволу верил и страшно перепугался. — Он нас всех тут съест… сдаст… по стенке размажет! Ненасытный он. Луч света в темном царстве ему врагом покажется! Врача бы тебе! Эх… — Борзеевич махнул безнадежно рукой.

— Врач не поможет, — Дьявол тоже был обеспокоен. — Это сильное колдунство. Не болит, не чешется, не разговаривает… От такой беды даже я могу не помочь. Ладно, утро вечера мудренее. Ты только, Маня, сильно ни на кого не коси, и сильно никого не люби, так оно спокойнее. И если пнут тебя, белый флаг выбрасывай. А то Голлем замучит тебя до смерти. Если Голлем показался, он, сударыня, за вами пришел.

Манька заплакала еще горше. Да что же это такое-то?! Совсем житья не стало. И земля от нее отвернулась, и люди, и духи, и не враги, а вражью силу насылает она на всех, кто к ней приближается. Кроме нее будто людей на земле не осталось, чтобы мучить. Одним врагам вольное житье. Манька задумалась о Голлеме, пытаясь пошарить всеми своими зрениями, и сердечная рана сразу напомнила о себе.

— Вот не хочу умирать, а надо! — проговорила Манька зло, проклянув все на свете. Она вцепилась зубами в простыню и разодрала ее в клочья, выбрасывая клочки на все стороны. — Ненавижу! Ненавижу! Всех ненавижу! — процедила она сквозь зубы в слепой ярости. — Ни любви, ни счастья… ничего нет! Что за хрень такая?! Лучше бы придушили меня! Господи, ну почему я в болоте не утонула?! Не разбирая дороги… пойду куда глаза глядят… Ну, рабом меня сделай, в рабство угони! Живут люди, не жалуются…

— Так, — прикрикнул сердито Дьявол, — кому как не мне знать, что случится вскоре? Ходила уже! Идем же… Чего простыни-то рвать? Магазин далеко! Сказала бы оборотням спасибо, сколько добра оставили… И прав у меня таких нет делать человека рабом. Муху не обидел бы я! Не я делаю, человек сам уходит, когда идет за мудростью к вампиру. Вампир наговорил и ушел, а Бог летит, откуда? Сам собой он там живет? Из земли — земля ему жизнь дает. Вроде и запись, а вроде и нет. Жить начинает Бог в твоей земле. Да, я могу поднять любой ужас, собрать его, как кирпичные стены, накладывая один на другой. И зарежет человек человека, и не почувствует ничего, кроме радости Бога в уме его.

Я злой, Маня, но руки мои не в крови. Мне для этого немного надо: поговорить с человеком по душам — мои словеса божок так же фильтрует, как и твои мысленные обращения в землю, они для него такой же хлеб, как для человека. Вот понял бы вампир, кому он обязан исполнению своих желаний, завыл бы от ужаса. Гробики-то на себя ложит!

Хочешь вампиром стать? Пожалуйста, но только сначала душу достань! Проклясть, тоже пожалуйста — но мы все тут тебе не помощники. Мы и рады бы, но нам нет места в твоей земле — мы могучая сила природы. Могу ветром на тебя подуть, веткой вдарить, камень на голову, шарахнуть молнию с неба, а кристально чист, потому что нет меня. И Борзеевича нет. И изб.

— Прекрасно!… Устроились!… — опешила Манька, растерявшись. — Я на голой земле сейчас лежу? Поди, посреди темного леса?

— Нет, но мы сила пресная. Пространство на пространстве…

— Это… Меня тоже нет? — ужаснулся Борзеевич, схватившись за голову.

— Ты есть. Но не более, чем знание человеческое. Крашенное, убогое человеческое знание, собранное в одной временной точке в под или над пространством. Ты знаешь немного больше, чем человек, потому что кто-то когда-то знал, догадался, и кому-то передал. Когда знание уходит с земли, ты тоже уже не помнишь, но помнишь, если что-то от тех знаний остается на земле, под землей, в воде и на небе. И немного меньше, потому что не всякое знание — знание. К чему тебе гороскопы помнить? Планеты и звезды движутся сами собой, они не меняют орбиты, чтобы навредить человеку или поднять до небес. Но я могу установить подлое знамение: или зажарю на огне, или прогоню через игольное ушко. Приходите ко мне, будем разбираться… — Дьявол повернулся к Маньке. — Твоя земля не способна снимать информацию о нас, когда она открыта. Мы Рай, а она в Аду. Но мы можем заботиться о твоей земле, оберегать, или заблокировать от внешнего воздействия. Она сад в саду, если я рядом. Так что, Маня, мы тебе не помощники. А где я тебе в лесу найду людей или зверей, которым захочется проклясть вампира ради тебя убогой?!

— У меня сошли! — подытожила Манька.

— Что сошли? — не понял Дьявол.

— Планеты. Так не бывает. Чтобы все свалилось. Все бедствия. Все планеты с орбит сошли, — объяснила Манька.

— Все бедствия — это когда рук нет, ног нет, глаз нет. Путем могу завалить, если хочешь, — пообещал Дьявол. — Исправляю ошибку, думаешь? Голлема твоего? Он забор ставит, и день к ночи прикладывает. Обожди, вот уберем его, крутиться будешь, как уж на сковородке. Думаешь, знаешь, что такое быть проклятым? Ты половины о себе не знаешь!

— Так может, не убирать его? — засомневалась Манька.

— Маня, он нас всех тут забодает! — вскрикнул испуганно Борзеевич. — Я знаю, Голлем был… вернее, знания о нем где-то сохранились… Это ужас, такой ужас, который никого в живых не оставит! Он… не могу объяснить… ему все равно кого убивать. Ну-ка, пойду-ка я в избе переночую…

Борзеевич торопливо засобирался, взвалил на себя свои вещички и ушел, бросив осуждающий взгляд. Манька промолчала. Но спустя несколько минут, продолжая всхлипывать, засобиралась тоже.