Кондотьер
Шрифт:
— Оставь! — она встала, шагнула навстречу. — Забудь! Неважно! То есть, нет! Ну, что я горожу! Важно! Но…
— Я понял, — кивнул Генрих, и поднял руку ладонью вперед, останавливая порыв женщины. — Но давай уж, я тебе эту историю расскажу до конца. — Он налил себе еще, в висках стучало, и в горле то ли ком встал, то ли спазмом сдавило. — Сейчас…
Взял еще одну папиросу, закурил, вдохнул дым, показавшийся вдруг сухим и горьким, как вкус пустыни, задержал дыхание и не дышал, пока не повело голову.
«Вот так!» — виски отпустило, но зато в ушах поплыл тихий звон, словно кто тронул осторожно серебряные бубенцы в уборе тройки. Не здесь, не рядом, где-то в отдалении…
— Я шел с уголовными, а не с политическими. Вот в чем фокус. Неприятно, но, как выяснилось, не смертельно. — Рассказывать стало тяжело, хотя, казалось бы, чего уж теперь!
«Ну, чем там все это порастает? Быльем? А былье — это что, фигура речи или сорная трава?»
— Уголовники народ тертый, жизнь знают не понаслышке. Они быстро уяснили, что слабины не дам, и спуску — тоже. Отстали. Что с меня взять? Опасный тип, Наташа, убийца или кто похуже. Одним словом, разжалованный офицер. Я не знал тогда, что и звание, и ордена, — все оставалось при мне. Ведь генерал-майором являлся не какой-то там выдуманный из-за паранойи Константина Павловича Шершнев, а князь Степняк-Казареев, и ордена — все до единого — принадлежали тоже князю. Однако мне никто этого не объяснил, и зря, между прочим. Но что сделано, то сделано. А в тот день я получил на руки официальное извещение, что жена покинула меня, и фамилии моей более не носит.
— То есть, она ушла от тебя, когда ты… Постой! Формальный развод? Отказалась от титула? Я правильно тебя поняла?
— Что тебя удивляет?
— Зачем? — Похоже, даже такая умная женщина не всегда сразу ухватывает суть вещей. Или все дело в том, что Наталья влюблена?
«В кого?! — возмутился он собственной наивности. — В меня?! Экий вы, батенька, романтик! Ей-богу, идиот!»
— Ей что-нибудь грозило? — ну, вот, а теперь Наталья пыталась найти Ларисе оправдание. Вполне легитимная попытка, к слову сказать. Он и сам первым делом подумал…
— Я думал, что грозит, — сказал Генрих вслух, — но все равно, был… Как бы это сказать мягче? Огорчен? Да, пожалуй. Но не в этом дело. Буквально в тот же день, — совпадение или нет, не знаю до сих пор — ко мне подошел один уголовник и передал письмо с воли. Его за большие деньги переслал мне прямо на этап единственный остававшийся у меня настоящий друг.
— Здравствуйте, Генрих! Вася просил кланяться!
— Иван?
— Нет! — покачал головой Генрих. — Не Иван. Но имя этого человека мы называть вслух не станем. Сама знаешь, есть вещи, для которых нет срока давности. Слушай дальше, и все поймешь. Так вот письмо… Весьма сдержанное, следует отметить. Осторожное. Написанное так, что попади оно в чужие руки, не вдруг поймешь даже, кто его писал, мужчина или женщина. Но дело не в форме, а в содержании. Из письма я узнал, что император сильно гневается и никого не хочет даже слушать. Заступников моих гонит прочь, а такие, к слову, нашлись. Немного, но были. И одной из них, как и следовало ожидать, оказалась моя покойная матушка. Он ее выгнал прямо из-за праздничного стола. Отмечали Рождество… Говорят вел себя по-хамски… Но это уже совсем другая история. Друзья мои — многочисленные, как мне помнилось — ничем себя, однако, в создавшейся ситуации не проявили. Притихли даже те, кто не в опале, кое-кто съехал на воды или в дальние имения. Иван подался от греха подальше в Баден-Баден. Что же касается, моей жены, то по уверению автора письма, развод был необходим, чтобы выйти замуж за Берга, а Федор, просто чтобы ты оценила ситуацию, являлся начальником штаба моей бригады и по совместительству старинным другом…
— Вот же блядь!
— Весьма меткое выражение! — зло усмехнулся Генрих, бессильный унять не на шутку разгулявшиеся чувства. — Причем, Федору даже более подходит, чем Ларисе. Ну, если, разумеется, знать этимологию. Ты ведь знаешь?
— Обманщик, — кивнула Наталья, сразу же, по видимости, взяв себя в руки. — Вор, еретик…
— Ну, где-то так, — согласился Генрих и посмотрел в окно, там вовсю разгорался рассвет. — А еще через пару месяцев — и уже на каторге — пришел ко мне совсем другой человек. На этот раз, мой друг пошел куда дальше моральной поддержки.
— Здравствуйте, Генрих! Вася просил кланяться!
— Он организовал мне побег. Очень оперативно следует заметить. Буквально на ходу. Но подготовились не абы как. План был продуманный. Организация на «ять». И то сказать, человек этот и сам в прошлом боевой офицер, знал, на что идет. На такое, учти, и за деньги мало кто подпишется. Побег
— Но…
— Я помню, — Генрих обещал «внести ясность», и слово сдержит. Внесет. Не полную, допустим, ясность, поскольку есть предел любой откровенности, но кое-что все-таки сказать следовало.
— Через несколько лет, — он рассказывал и сам дивился тому, что все это произошло на самом деле, и случилось именно с ним, а не с героем какого-нибудь романа, — я уже в Швейцарии обосновался и фамилию себе выдумал пристойную… В общем, мой друг, тот самый инкогнито… Он как раз путешествовал по Европе, и мы встретились в Люцерне. Не случайно, как ты понимаешь, и весьма конспиративно. С оглядкой, как говорится. Однако, главное — встреча. Столько лет не виделись, наговориться, представь, не могли, а времени — в обрез…
Слезы текли по ее щекам не переставая. Она хлюпала носом, кривила губы. Невыплаканные слезы, не разразившиеся рыдания лежали на ее сердце тяжелым грузом. Много лет. Полжизни…
— Н-да… — Генрих отогнал воспоминание и вернулся к действительности. — И вот тогда я узнал вторую версию событий, не страшную, а мерзкую.
— О том, что царствование непопулярно, государь знал, — Генрих продолжил с того места, где остановился, когда гасил в пепельнице окурок. Во рту было горько от табака, водки и желчи, накопившейся за эти длинные годы. — И о том, что болтают всякое, был осведомлен. Полагал, однако, все это неопасным, а репрессии — излишними. До определенного момента. Пока не узнал обо мне что-то такое, что вывело его из себя самым решительным образом. Что это такое никто не знал, не знал и мой преданный друг, но одно было очевидно. Я умудрился наступить императору на самую больную мозоль. Все остальное являлось по сути игрой. Дмитрий, мать его, решил напугать меня до смерти, и, следует признать, это единственное, в чем он преуспел. Ошибся, сукин сын, в другом. Он-то, мелкий пакостник, предполагал устроить фарс с переодеваниями, в лучших традиция восемнадцатого века, а вышло по-другому. Ему поверили, вот в чем проблема.
— Постой, постой! — вскрикнула Наталья, ухватившая, видно, суть, но не поверившая своему собственному пониманию. — Что значит фарс?!
— Да, — кивнул Генрих, ощущая, как уходит гнев, и его место занимает холодная пустота, — в это трудно поверить. Однако посмотри на факты, как они есть. Дело существовало на самом деле, ты ведь знаешь, сама видела. Но князь Степняк-Казареев… Ты когда-нибудь слышала о великом злодее с таким именем? Ты вообще слышала когда-нибудь о Генрихе Казарееве? Суд был фикцией, разжаловали перед полком, где я уже не служил, да и не по-настоящему, а понарошку, как теперь выясняется. Прокурор-то давеча не солгал, мое личное дело находится там, где и должно находиться, и я, представь, если следовать логике вещей, все еще генерал-майор, пусть и в отставке. Я тебе, Наташа, больше скажу. Ты меня спросила, кому принадлежит теперь Казареевское подворье… Выясняется, что оно по-прежнему мое. Это мне Иван на совещании шепнул. Поскольку князя Степняк-Казареева не судили, то и передать мое имущество кому-либо из наследников второй очереди при живом владельце никто потом не смог. Предполагалось, как я понимаю, вытащить меня через сколько-то времени с каторги, показав, кто в доме хозяин, позволить выйти в отставку и уехать в имение. Любое из полутора десятков. Или на воды, но главное — с глаз долой. Однако Дмитрий не рассчитал, что дела могут пойти совсем по другому сценарию. Сначала Лариса объявила о разводе, чего никто, кажется, не ожидал, а потом я бежал с каторги, перебив по дороге уйму ни в чем не повинного народа. Офицеров этих, присно помянутых, жандармов при исполнении… Бежал и не оставил его величеству ни малейшего шанса, дать отбой. Вот теперь, действительно, все. Что скажешь?