Кондотьер
Шрифт:
Она объявилась под утро. Злая, усталая и грязная. Взглянула на Генриха волком, оскалилась — опять же на волчий манер — и, не сказав ни слова, ушла в ванную. Отсутствовала минут пятнадцать, потом вдруг выглянула в приоткрытую дверь.
— Завтрак во сколько? — волосы растрепаны, глаза красные, губы кривятся в недоброй улыбке. Такие улыбки, как говорят, не предвещают ничего хорошего.
— В девять.
— И это завтрак?
— Это официальный завтрак.
— Можешь войти, только коньяку налей.
«Вот же, дурь какая на старости лет!»
Тем не менее, коньяку налил, —
Наталья сидела в горячей воде — пар поднимался над поверхностью, — курила, смотрела угрюмо.
— У меня был приступ, — сказала ровным неживым голосом, взяла бокал, отпила половину.
— О чем мы говорим?
— О маниакально-депрессивном синдроме.
— Ну, если мы о нем говорим, наши дела обстоят не так плохо, как кажется, — Генрих достал папиросы. Закурил. Наталья молчала, смотрела вбок.
— Наши?
— Ты полагаешь, я откажусь от тебя из-за такой нелепицы?
— Это не нелепица, Генрих! — замысловато крутанула пальцами с зажатой в них дымящейся папиросой, допила коньяк, замолчала, покачивая головой. Вероятно, в такт мыслям, но о чем она думает, Генрих не знал. Предполагал, но уверенности не испытывал. Могло случиться и так, и эдак.
— Мне пятьдесят пять лет, — сказал после долгой паузы.
— По тебе и не скажешь.
— Пока, — кивнул Генрих. — А каким я стану через пару лет?
— А я?
— Но ведь этого еще не случилось.
— Ты серьезно? — подняла взгляд Наталья.
— А ты?
— Маниакальная фаза довольно симпатичная, — криво усмехнулась она. — Я думаю, тебе понравится.
— Мне и так неплохо.
— А вот депрессивная…
— Тебя прихватило ночью в трактире?
— Да, именно.
— Как справилась?
— Кокаином занюхала.
— Дозы большие?
— Да, нет… Нет, что ты! — вскинулась так, что даже воду расплескала. — Я не…
— Знаю! — махнул Генрих рукой. — Иначе вены были бы уже дырявые.
— У меня это с детства.
— И что с того?
— Генрих!
— Скажи мне другое, — предложил он. — Сама-то ты хочешь остаться со мной?
— Я…
— Подумай, стоят ли судьбы Русской революции, одного дня счастья?
— Но…
— Глупости! — отмахнулся Генрих. — Ты сама-то веришь во всю эту чушь?
— Это не чушь!
— Чушь! — отрезал Генрих. — Ты же образованная женщина, Тата! Не дура, но и не психопатка — только не рассказывай мне о своем психозе — ты должна понимать, анархистам нечего предложить людям. Ни бедным, ни богатым, ни умным, ни глупым. Никому! Красивая фантазия, элегантная заумь. А на поверку — пшик! Человеческое общество, по большому счету, все еще стадо. Слой культуры тонок. Религиозные догматы — эфемерны. Что остается, чтобы удержать нас от впадения в дикость? Одно лишь проклятое государство. Военная сила. Полицейский диктат. Скажешь, нет?
— Примитивно рассуждаешь!
«Примитивно? Так и есть!» — согласился с Натальей Генрих.
Его рассуждения и вправду казались примитивными, но вот в чем подвох — во всем, что касается людей, сложные схемы не работают. Работают простые, как хлеб и вода, принципы. И в этом смысле здравомыслие Энгельса импонировало Генриху куда больше, чем «сложности и разности»
— Ты его поймала?
— Ушел, сукин сын.
— Кто таков, знаешь?
— Знаю, но от этого не легче.
— Кого он ждал, тебя или меня?
— Меня… Налей еще, а?
— Налить не трудно, — вздохнул Генрих, вставая из кресла, в которое едва успел опуститься. — Не развезет?
— Не должно.
— Как знаешь…
Временами у Генриха бывало много женщин, иногда и подолгу — ни одной. Но все это не в счет. А те, кто в счет…
«А еще говорят, что я везучий!» — Генрих налил Наталье коньяк и хотел, было, вернуться в ванную комнату, но передумал, и прежде плеснул в бокал и себе тоже.
«Чего уж там! Однова живем!»
Правду сказать, за всю жизнь лишь три женщины занимали его настолько, что впору было говорить о любви. На первой он женился. Она родила ему дочь и, казалось, светится, когда видит «своего Генриха». Тем не менее, донос на Генриха написала именно она и сделала все возможное, чтобы он никогда к ней не вернулся. Очень хотела, как оказалось, выйти замуж за Федора. Такая вот история. Ну, а вторая…
Вторая любила его беззаветно. Эта бы не предала никогда. Напротив, готова была уничтожить любого, кто встанет у Генриха на пути. Одна беда, она могла спать с ним, лишь крепко выпив, или, вернее, напившись допьяна. Долго не хотела понимать очевидного, не принимая приговор судьбы, и Генриху не позволяла. Но природу не обманешь, даже если ты женщина и способна родить. В конце концов, им обоим пришлось смириться с тем, что быть вместе они не могут и не смогут. По многим причинам, но главное потому, что обоим им в постели нужны женщины. И вот теперь третья. Анархистка, страдающая маниакально-депрессивным психозом…
«Умеете вы, князь, выбирать себе женщин! И в самом деле…» — Генрих вошел в ванную и встретил взгляд темно-синих глаз.
— Тата, я тебе не враг, — улыбнулся он, протягивая бокал. — И нечего смотреть на меня волком! Заведем тебе, если захочешь, персонального психиатра… Выпишем из Европы. Из Вены или Амстердама… А не захочешь, и бог с ним! Коньяк и кокаин достать, не велика задача. Припрет — отлежишься. Отпустит — поедим в Крым или на Минеральные воды… Тебе нравится этот дворец?
— Этот? — все еще хмурится, но, кажется, взгляд начинает светлеть.
— Тут, километрах в семидесяти от города, на острове Долгий стоит замок — Ольгердов кром называется. Слышала, поди?
— Видела.
— Еще лучше, — улыбнулся Генрих. — Он мой, Тата, между прочим. Наследственный, как и Казареево подворье в Петрограде. Там интерьеры, скажу тебе без обиняков, куда богаче, чем в Ягеллоновом палаце. Другой уровень богатства, если понимаешь, о чем речь!
— Генрих, — ее глаза уже светились, и улыбка расцветала на четко очерченных губах, — ты кому это говоришь? Ты в своем уме? Я же революционерка, анархистка и вообще… клейма негде ставить!