Кондратьев и Лёля
Шрифт:
– Подожди, – тут я не выдержал, – а кто мне звонить будет? Что за фигня?
– Лёша! Не тупи. Секретарше велишь в определённое время твой номер с городского набрать. Проще простого. И последний гвоздь. В разговоре, может быть не сразу, где-нибудь в конце… Университет, кандидат наук. Всё. Он твой!
Налетел ветерок, зашелестели листья, и уходящий в излучину реки буксир вдруг загудел – басовито, раскатисто.
Раскачивался вместе с вагоном. Лица пустые, тревожные. Самому не по себе, как вспомнишь о взрывах в метро, о подорванных
Огромная страна, отлаженная система госбезопасности, а горстку террористов уничтожить не можем. Это с нашей-то непобедимой армией? Сталин за сутки такие вопросы решал! Не демократично, зато действенно. А мы демократично русские города сдаём, ребятишек молоденьких на убой посылаем. Неужели всё так прогнило? Навалиться один раз, всем миром – раздавим! Что мешает? Ельцина на второй срок выбрали. И что? Так и будет всё продолжаться? Нет, это хорошо, что его переизбрали. Стабильность, стабильность – вот что сейчас необходимо. А кого ещё? Явлинского? Так слабак он, чувствуется. Я уж не говорю о других – клоуны.
Битком, а середина пустая. На лавочке бомж развалился, спит. Разит от него, как из помойки. Штаны мокрые – обоссался. Люди глаза отводят, жмутся друг к другу, а ему хоть бы хны. Вот оно – личное пространство. Отвоевал. Едет с комфортом. А что? Тоже ведь способ выживания.
Передёрнуло от омерзения. Это уже не человек. Избавляться от таких, не раздумывая.
Можно на машину пересесть – не видеть это быдло. Только там, наверху, не лучше.
Вспомнил, как полгода назад подрезала «пятёрка» с дочерна тонированными стёклами. Еле по тормозам успел ударить. На клаксон надавил, справедливо возмущаясь. «Пятёрка» встала, перегородив дорогу, и вывалились из неё трое молодых, стриженых, в спортивных штанах с бейсбольными битами наперевес. Ведь испугался… С этими не поговоришь, просто не успеешь. Постучали битой в стекло. «Какие-то претензии, мужик? – спрашивают. – Что разгуделся?» Лепетал что-то просительно в ответ. Не за себя испугался, драться в интернате научили. Машину, козлы, изуродуют. Уехали. До сих пор стыдно за испуг, за этот лепет.
Страна поделилась на слои. Нет единого целого. Комфортно лишь в своём слое. Задача – прорваться в следующий, верхний, обустроиться там. И никакое образование не поможет. Это раньше на что-то влияло. Сейчас только природная изворотливость и деньги – вот пропуск. И не дай бог оступиться, покатишься вниз – не остановить.
Станция. Двери со стуком разъехались. Спрессованную людскую массу выплюнуло наружу, в вагоне стало свободней.
Тётка в проходе, в черной деревенской кацавейке, платком по глаза замотанная, девочку лет семи за руку держит. Заголосила привычное: «Поможите, люди добрые…»
Когда вошла, и не заметил.
Отвернулся. Не интересно. У мамы платок такой же…
Таганка. Площадь, забитая гудящими машинами. Небо серое, площадь серая, люди серые. И, кажется, не вздохнуть – ватой забито горло.
Сквозь строй бабок, мимо картонных коробок с разложенной жратвой, мимо расхристанных ментов с наглыми рожами, вдоль ларьков с орущей музыкой – пересёк площадь – в переулки. Здесь тихо. Вот и банк. Сверкает вымытым стеклом фасад, тяжелые двери с огромными хромированными ручками. Потяни на себя, открой, войди – и ты в другом мире, чистом и светлом.
Мама
Пока был жив отец, она держалась. Как мы жили в такой бедности? Как вообще можно жить в такой бедности? Одна ведь тянула. В грязи, в холоде. Огород. Копеечная зарплата. Зимой на одной картошке сидели. Отец всё пропивал. Последние два года не работал нигде. Возле магазина тёрся с утра до вечера.
Сорвалась. Устала. Заездила её жизнь. Это я сейчас понимаю. А тогда? Что я мог тогда понять? Её словно выключили. Тумблер повернули, и кукла перестала двигаться.
Зимой темнеет рано. Я в школе допоздна – тепло. Домой идёшь – готовишься – знаешь, что увидишь.
Сидит в темноте за столом возле окна. Платком замотана, валенки на ногах – хорошо хоть сапоги, придя с работы, сняла. Чекушка и рюмка маленькая на пустом столе. Не топлено. Сама не ест, и я голодный. Спросишь – молчит, а если и отвечает, то невпопад. Мне порой казалось, что она уже и не думает ни о чём – просто сидит, ждёт. Смерти?
Печку растопишь, картошку в мундире варить поставишь – она всё сидит. Клюнет из рюмочки – и замерла.
В тряпки зарыться, пока тепло ещё держится, не выдуло, и замереть, согреваясь. Спрятаться от темноты за окном, от холода, снега, а она всё сидит…
Чувствую ли я свою вину? Не знаю… нет, наверное. Всё правильно сделал. Если бы с ней остался – пропал. Жизнь – она жёсткая. Её прогрызать надо, иначе задавит. Маму задавила…
В интернат в соседний город поехал. Сам с директором договорился. После восьмого – либо работать, матери помогать, спиваться вместе с ней, либо в интернат – доучиваться, в институт потом. Записку на столе оставил и уехал. Бросил её. Да и она меня тоже… Пока в интернате был, ни разу не навестила.
Даже не знаю, жива ли? Хотел деньги высылать, как зарабатывать начал, но понял: ниточка к ней потянется… сам себя на длинный поводок посажу. Вычеркнул.
Стеклянный куб на втором этаже – переговорная, сейчас это модно. С улицы сюда не попадёшь – только по рекомендации. Банковских трое. Все в костюмах, словно близнецы однояйцевые, лишь я в свитерке и джинсах. Сели за стол, бумаги разложили. Моя задача – вычленить главного, который проект вести будет, присмотреться к нему.
Ого! Что-то новенькое: хозяин хочет на первом этаже картинную галерею устроить. Лестницу на второй этаж надо заменить – мрамор и перила латунные, поменять остекление и входную группу, отделка ещё. Жирный заказ намечается. Ну… кто хозяин, мы, конечно, знаем. Не так их и много сейчас настоящих в банковской сфере. Березовский, Смоленский да Гусинский – вот они финансовые столпы нашего времени. Ну, до хозяев нам как до небес… Нам бы кого попроще, пожаднее.
Что же Лидуся не звонит? Пора бы уже, самое время.