Кондуит и Швамбрания (Книга 2, Швамбрания)
Шрифт:
КОНЦЕРТ В ТРАТРЧОКЕ
В Тратрчоке мама сказала, что ей нужно вынуть сверток с интимными письмами, который хранился в пианино. Длинноусый командир понимающе подмигнул. "Письмишки!" - сказал он и разрешил. Пианино стояло в большом зале, испуганно забившись в угол. Кругом сидели на скамейках красноармейцы и грызли семечки. Двое, сидя на ящиках, старались подобрать в четыре руки собачью польку. Увидя нас, они остановились. Мама подошла к пианино и ласковой октавой погладила клавиши. Инструмент заржал, как конь, узнавший хозяина. Красноармейцы с любопытством глядели на нас. Командир самолично вынул сверток и опять подмигнул маме: "Письмишки..." "Ура! ура!
– закричали тут швамбраны все", - мурлыкал я, выходя из Тратрчока. Когда мы уже были на середине площади, сзади раздался крик: - Сто-ой! Мадам! Вертайся обратно! Подбежал запыхавшийся командир. Мама задрожала, прижав сверток к груди. В Швамбрании тоже произошло землетрясение. - Вертайтесь, гражданка!
– сказал командир.
– Ребята меня за грудки хватают. Нарочно, говорят, она пианину испортила, чтобы нам не досталась, разладила... Вынула, кричат, главную часть. Она сразу и играть перестала. - Что за глупости, товарищ!
– сказала мама.
– Вероятно, просто вы не умеете играть. - Как же, до вас играло, а как вынули чегой-то, так сразу ничего и не выходит, - говорил командир.
– Нет, уж вы, пожалуйста, вертайтесь и снова положьте все это на место. Мы побрели назад в Тратрчок. Красноармейцы встретили маму злым шумом. Они сгрудились вокруг пианино. Они напирали. Они кричали, что мама нарочно испортила народное достояние, что это саботаж, а за это - на мушку. Командир успокаивал их. - Сознательнее, сознательнее, ребята, - говорил он, но сам, видимо, тоже был очень взволнован. Мама уверенно подошла к пианино. Красноармейцы затихли. Мама взяла широкий аккорд. Но пианино не отозвалось с прежней звонкостью. Звук получился глухой, чуть слышный. Он пронесся и замер, как очень далекий гром. Мама убито и растерянно взглянула
– кричали они.
– В Чека ее за такое дело... в Особый отдел!.. Ведь ото что ж такое?.. - Мама, - сказал я, вдруг догадавшись, - модератор!.. Когда командир вытаскивал из пианино сверток, он нечаянно потянул модератор - заглушитель, - и тот опустился на струны. Мама рванула модератор, и пианино сразу загремело так громко, что всем показалось, будто из ушей вынули вату, которая там словно все время была. У красноармейцев просветлели лица. Для проверки они попросили привесить сверточек обратно. Мы привесили. Но пианино громче не заиграло. Тогда нам позволили взять сверток. Потом смущенные парни попросили маму сыграть что-нибудь такое, этакое... - Я, товарищи, польки не играю, - строго сказала мама, - это вы уж сына попросите. Красноармейцы попросили, и я влез на ящик. Меня окружали белозубые улыбки. Так как с высокого ящика достать педали я не мог, то нажимать педаль вызвался один из красноармейцев. Он старательно наступил на педаль и не отпускал ее уже до конца. А я гулко играл что есть силы подряд все марши, танцы и частушки, которые я только знал. Кое-кто уже начал пристукивать каблуками, и вдруг один молодой красноармеец сорвался с места. Он развел руками, словно объятия раскрыл, и осторожно ударил ногой, будто пробуя пол. Потом он подбоченился - и пошел-пошел по раздавшемуся разом кругу, закинув голову и притопывая. Высоким голосом он запел:
Что за стыд, что за срам, Что за безобразия, Поналезла нынче к нам Всяка буржуазия.
Командир резко остановил его. Он сказал маме вежливо и просительно: - Мадам, то есть теперь гражданка! От бойцов и от себя лично прошу... исполните персонально что-нибудь более сознательное... скажем, из какой-нибудь оперы увертюрочку... Мама села на ящик. Она вытерла клавиши платком. Мой специалист по педалям опять с готовностью предложил свою помощь и ногу. Но мама сказала, что как-нибудь сама обойдется. Мама играла увертюру из клавира оперы "Князь Игорь". Серьезно и хорошо играла мама. Тихие красноармейцы окружили пианино. Навалившись друг на друга, они внимательно смотрели на мамины пальцы. Потом мама медленно и бережно отняла от клавишей руки... За подымающимися ее кистями, как паутинка, потянулся, затихая, финальный аккорд. Все откинулись вместе с мамиными руками, но несколько секунд еще молчали, как бы вслушиваясь в угасание последних нот... И только после отчаянно захлопали. Они аплодировали вытянутыми руками, поднося свои хлопки близко к маминому лицу. Они хотели, чтобы мама не только слышала, а и видела их аплодисменты.
– Ярко вырожденный талант, - сказал маме, вздыхая, командир.
– Выше не может быть никакой критики. Мы были уже на середине площади, а с крыльца Тратрчока все доносились аплодисменты. Мама скромно прислушивалась к ним. - Удивительно, как облагораживает людей искусство!
– говорила потом мама теткам. - Таких рюдей не обрагородишь, - отвечала тетка Сэра.
– Есри бы обрагородирись, роярь бы вернури. Через месяц, когда пианино давно уже стояло на месте (оно было возвращено стараниями вставшего с тифозной койки Чубарькова), в "Известиях", в отделе "Ответы читателю", было написано: Врачу из Покровска Пианино конфисковано незаконно, как у лица, для которого оно служит орудием производства. Папа торжествовал. Он показал газету всем знакомым. Он вырезал ото место и хранил вырезку в бумажнике, а Степка Атлантида сказал по этому поводу: - Это о вашей пианине в "Известиях" напечатано... Ну-ну-ну, на всю Ресефесере размузыканили! Эх вы, частная собственность!
КОМИССАР И ДАМКИ
Секретный сверток был положен теперь в маленький ящик маминого письменного стола, а стол попал в комнату одного из квартирантов. Нас уплотнили. У нас мобилизовали три комнаты, одну за другой. В первую поселили выздоровевшего Чубарькова. Я очень обрадовался ему. Комиссар тоже. - Вот мы теперь с тобой и туземцы будем, - сказал комиссар, снимая пояс с кобурой и кладя его на стол.
– Дашь книжку почитать? - А то!
– сказал я, рассматривая наган.
– Заряженный? - А то!
– отвечал комиссар.
– Не трожь. Тетки глянули в дверь. Они критически осмотрели широко покачивающиеся плечи комиссара, его вздернутый нос и ушли, прошептав: "Распоясался солдафон!" Комиссар подмигнул нам в сторону отбывших теток: - Не ко двору, видно, показался. - Они всегда против, - утешил его я. - А зато мы - за вас, - сказал Оська. - Точка! Раз такие за меня, не пропаду, - ласково усмехнулся комиссар. Он подхватил одной рукой Оську и посадил его к себе на колено, обтянутое синим сукном тугих, узких галифе. - А в шашки кто играет?
– спросил он неожиданно. - Ну, в шашки это что!
– отвечал я.
– Вот в шахматы если... Вы в шахматы умеете? - Нет, еще не выучился. - Леля вас сразу научит, - пообещал Оська.
– Он уже все ходики знает, и черненькими и беленькими, и взад и вперед. А я знаю только, как конь ходит. Оська соскочил с колен, стал на одну ногу и запрыгал по квадратам, вычерченным на линолеуме пола. Потом он вдруг остановился, замер на одной ноге и доверительно сказал комиссару: - А у нас одна королева в тюрьму арестована. Мы ее уже давно в собачий ящик посадили, когда еще войны не было, а царь зато был - вот когда! Я свирепо посмотрел на Оську. И он замолк. А я, чтобы прекратить ненужный и опасный разговор, предложил комиссару сыграть в шашки. Комиссар вынул из вещевого мешка картонную складную доску, потом высыпал из маленького специального кисета шашки. Он расставил их на доске, и мы склонились над картонкой - лоб ко лбу. - Ходи, - сказал комиссар. Не прошло и минуты, как я убедился, что имею дело с опытным игроком. Легким, отрывистым тычком среднего пальца комиссар посылал свои шашки в самые неожиданные квадраты поля. Он делал мне каверзные подставки, ловко забирал по две-три мои шашки, прихватывая их неуловимым движением в ладонь и приговаривая: - В шахматы пока не обучены, а в шашечки кое-что соображаем... Куда пошел? А это что? Бить надо. А то фук возьму, и ша... Вот это другой разговор. Четыре сбоку, ваших нет. А мы в дамки. И точка. Через пять минут у меня не осталось ни одной шашки. Впрочем, одна-то осталась на доске. Но осталась она в том позорном положении, при котором выигравший обычно насмешливо зажимает нос... Я сейчас же расставил шашки снова и предложил комиссару сразиться еще раз. Минут через десять на доске были заперты в угол две мои последние уцелевшие шашки, а комиссар, успевший к этому времени свернуть собачью ножку, весело окуривал позорный угол доски густым махорочным дымом...
"ЛАПКИ-ТЯПКИ"
Оська был сражен моим позором. Оська решил сам помериться силами с непобедимым комиссаром. - А в "лапки-тяпки" вы умеете играть?
– спросил Оська. - Это как же - в "лапки-тяпки"?
– у дивился комиссар. - А вот так, - проговорил Оська, снова устраиваясь на колени к Чубарькову.
– Вот вы положите сюда вашу руку, а я буду вас ударять. А вы должны руку убирать, чтобы я не попал. Как не попаду, тогда вы будете бить. У нас в классе все так играют. - А ну давай, давай, - охотно заинтересовался комиссар и положил на ломберный столик свою широкую пятерню - руку грузчика. Оська прицелился. Он замахнулся левой рукой, но коварно ударил правой. Тяп! Комиссар не успел от-дернуть руку. - Смотри ты!
– удивился комиссар.
– Подловил, подловил... А ну-ка еще! Понял я вас. На, бей! Оська проделал тот же маневр. Но ладонь его громко шлепнулась о стол. Комиссар на этот раз ловко убрал руку в последний миг. - То-то, - сказал Чубарьков, чрезвычайно довольный.
– Ну, а теперь клади свою пятишку.
ПАПА ПОДАЕТ НАДЕЖДЫ
Через некоторое время в комнату постучались. Вошел папа. Мы поспешно стянули со столика и спрятали за спины свои вспухшие, красные, как у гусей, лапы, сильно чесавшиеся после увесистых шлепков комиссара. Но папа, должно быть, слышал из-за двери, что у нас происходит. - Леля, Ося, - сказал папа, - что у вас там с руками? - Ой, папа, - закричал Оська, - иди к нам, мы в "ляпки-тяпки" играем с комиссаром! Знаешь, как он здорово играет! Лучше даже, чем у нас Витька Пономаренко в классе. - А он у вас малый хитрец, - похвалил Оську несколько смущенный комиссар, - с ним надо ухо востро... Только жулит, не по правилам бьет, на лету подсекает. - Нет, я не жулю, ни капельки не жулю!
– кричал Оська.
– Вы сами хитрый! - Что за дикость!
– возмутился папа.
– Вы только посмотрите, какие у вас кисти рук. Это негигиенично... Товарищ комиссар, вы меня извините, но мои дети привыкли к более культурным развлечениям. Ну что это за времяпрепровождение - хлопать друг друга по рукам! - Закаляются, - попробовал выручить нас Чубарьков. - Знаешь, как это полезно!
– поддержал я.
– Тут надо расчет иметь и глаз точный... - Чепуха!
– сердился папа.
– Подумаешь, искусство! Что тут мудреного! Бей, и все. Комиссар хитро посмотрел на папу: - Это как сказать, товарищ доктор. Это только глядеть просто. А тут соображать требуется. Вот вы попробуйте. - Нет уж, увольте, - заявил папа. - А вы попробуйте, - настаивал комиссар. - Попробуй, папа!
– присоединился и я. - Боится, боится!
– закричал Оська.
– Папа трусит! Папа пожал плечами: - Бояться тут нечего, решительно нечего... Хитрости тут тоже большой нет. Но уж если вам так хочется, пожалуйста. - Точка, - проговорил комиссар и деловито положил свою тяжелую длань на стол.
– Ваш кон. Ваш почин, товарищ доктор. Папа высоко поднял свою белую, как всегда тщательно отмытую докторскую ладонь. Он еще раз презрительно пожал плечами - и шлеп по пустому пространству стола, где только что была рука комиссара, исчезнувшая в миг удара. Мы были в восторге. - Ну как, товарищ доктор?
– спросил комиссар.
– Хитрости никакой? - Одну минуточку, - сказал уязвленный папа.
– Это не считается. Одну минуточку. Разрешите... Так, так. Кажется, я начинаю соображать. Ага, значит, вы кладете таким образом, а я, следовательно, бью отсюда. Превосходно. Нуте-с, прошу вас. Комиссар, внимательно следя за папой, положил на стол руку, готовую каждое мгновенье отпрянуть в сторону. Папа сделал несколько ложных замахов, и комиссар всякий раз слегка отсовывал свою руку. Вдруг папа неожиданно с силой и звучно припечатал ладонью руку комиссара. - Эге, - сказал комиссар, потирая слегка вздувшуюся руку.
– Тяпка-то у вас, товарищ доктор, дай бог, хирургическая. А из вас толк будет. Ну, больше не подловите. Ша! Хватит. - Давайте, давайте, кладите. Я еще имею право удара!
– горячился папа. Минуточку!
– Папа снял пиджак и подсел к столу.
– Поглядим, поглядим еще, кто кого научит хитрости... Тяп!.. Заглянувшие через несколько минут в комнату тетки остолбенели в дверях при виде страшной картины. За столиком сидели комиссар распояской и папа без пиджака. Оба нещадно хлопали друг друга по рукам, промахивались, гулко били по столу ладонями. - Тяп!
– говорил комиссар. - Ляп!
– басил папа. Мы с Оськой скакали от восторга, подзадоривая и без того увлекшихся игроков. Столик трещал и качался от ударов. Трещали и шатались священные устои, вбитые тетками.
ЗНАКОМСТВА, ДЕЗЕРТИРЫ, СКВОЗНЯКИ
В другую комнату вселился изящный военный в шнурованных желтых ботинках до колен. Он внес чемодан, оглядел комнату, сел, почистил ногти, забарабанил ими по столу и сказал: - Тэк-с. - Сразу видно интеллигентного человека, - решили подглядывавшие тетки и вошли приветствовать жильца. Квартирант вскочил. Он по очереди поцеловал руки всем трем и всех трех оделил своими визитными карточками с золотым обрезом. На карточках стояло: "Эдмонд Флегонтович Ла-Басри-де-Базан". А внизу помельче: "марксист". Несмотря на столь звучное имя, Эдмонд Флегонтович Ла-Базри-де-Базан оказался личностью отнюдь не швамбранской. Он существовал на самом деле и был хорошо известен Покровску. Ла-Базри-де-Базан появился вскоре после революции. Он тогда редактировал покровскую газету "Волжский Буревестник" и прославился тем, что на первой странице рождественского номера огромными буквами поздравил "всех уважаемых читателей с 1917-м днем рождения социалиста И. Христа..." Через день газету поздравили с новым редактором. Теперь Ла-Базри-де-Базан работал в Тратрчоке. Он имел чин адъютанта для особых поручений, но так как главным его занятием было устройство всяких лекций, концертов и вечеров, то его прозвали "адъютант для особых развлечений". Красноармейцы звали его "Лабаз-да-Базар".
В третьей по коридору комнате расположилась "Комиссия по борьбе с дезертирством". Целый день туда паломничали раскаивающиеся дезертиры. Они несли в комиссию свои повинные головы, но, заплутавшись в квартире, склоняли их на наши столы и подоконники. Они бродили по комнатам и митинговали на кухне. Утром они без стука влезали в зал, где, разделенные шкафами, спали мы и тетки. Тетки взывали к их совести. Но дезертиры уверяли, что они люди свои, не обидят, и ложились вздремнуть у порога. Когда к маме приходила ученица, дезертиры окружали пианино и восхищенно следили за бегущими в гаммах пальцами. - Ишь ты!
– удивлялись дезертиры.
– Махонькая, а как шибко! Посторонние люди входили и выходили через все двери, и все они казались знакомыми и подходящими для знакомства. Мама привыкла к сквознякам. Сквозняк втягивал в окна красные флаги. Дом стал сквозным. Коридор квартиры стал как бы рукавом улицы. Калитки почему-то игнорировались. Чтобы пройти с улицы во двор, люди шагали прямо через квартиру. Над головой беспрерывно во втором этаже стучали ремингтоны. Там был военный отдел. Однажды ночью машинки застучали слишком часто и громко. Утром нам объяснили, что это пробовали новый пулемет. Во дворе у коновязи гремели ведрами. На крыльце сидели арестованные дезертиры: злостные. Мерно расхаживали часовые. И за ними, стараясь ступать в ногу, прыгал серьезный Оська с игрушечной винтовкой. Он ходил по двору и заглядывал в окна Лабаз-да-Базара. Там, оставшиеся запертыми в столе, лежали наши манускрипты. Оська нес караул при Швамбрании.
МАРКИЗ И СОЛДАФОН
Комиссар читал на ночь третий том энциклопедического словаря. Первые два он уже прочел. Он читал словарь подряд. Тетки тихонько презирали его и не рекомендовали мне якшаться с "солдафоном". Но мы с Оськой не отлучались от него. Мы ходили вместе с ним в конюшни чистить военных лошадей и вместе мечтали о пароходах. У Лабаз-да-Базара в комнате разило духами. Запонки, флаконы, ящики, рюмки, мундштуки, коробочки, ногтечистки заполняли подоконники. На стене висел портрет киноартистки Веры Холодной... Лабаз был вежлив, он всем уступал в тесном коридоре путь и часто щелкал желтыми каблуками. И питерская тетя говорила, что он скорее маркиз, чем марксист. Каждый вечер к маркизу приходили гости - военные дамы и штатские мужчины, прежние "отцы города" и "сестры милосердия". Тогда в комнате Лабаз-да-Базара было очень шумно. До глубокой ночи стонала гитара. Лабаз-да-Базар наждачным голосом пел о том, как король французский на паркете играет в шахматы с шутом. Тетя Нэса просыпалась и вздыхала. - Он очень милый и благовоспитанный человек, - говорила тетка, - и он, конечно, не виноват, что у него нет ни голоса, ни слуха. Но зачем он поет, не понимаю... Однажды Ла-Базри-де-Базан подпоил комиссара. Чубарьков долго отказывался. Но маркиз уговорил. - Пей, - говорил, - пей. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей... Без сапог, болтая штрипками галифе, явился к нам комиссар. - Доктор, - сказал он, - словаря третий том я кончаю, а все галах... Бурлацкая моя жизнь. И точка. Тут комиссар упал. Ему хотели помочь подняться. Но он вскочил и выбежал из комнаты во двор. Через пять минут комиссар вошел с улицы. Он был туго подпоясан, наглухо застегнут и официален. Шпоры звенели коротко и твердо. Лицо его сводила мучительная сосредоточенность. - Тут кто-то из военного отдела безобразничал, - сказал комиссар отрывисто, - пьяный валялся... Нашу красную власть позорил. Где он тут? Сейчас же под арест! И точка. Комиссар обыскал комнату. Папа быстро загородил зеркало. И комиссар не нашел себя. Уходя, он остановился в дверях и поводил перед носом жестким пальцем. - Чтоб больше у меня этого не повторялось!
– сказал комиссар, распекая кого-то воображаемого.
– Точка! Ша!
ЧЕМ ПАХЛО МЫЛО
Несчастье обнаружилось вечером. Ла-Базри-де-Базан куда-то ушел. Пользуясь его отсутствием, мама пошла проверить, цел ли секретный пакет в столике. Столик был пуст. Сверток, мыло, бывшие деньги, наши манускрипты - все исчезло. Швамбранские тайны были похищены... Папа и мама вернулись в столовую. Все сели за стол. Начался пленум семейного совета. - Вот вам маркиз ваш, - сказал папа. - Не может быть!
– сказали в один голос тетки.
– По манерам видно, что он из хорошей семьи. Вероятно, это комиссар подобрал ключ и "реквизировал", как это у них называется... - Меня возмущает наглость!
– убивалась мама.
– И мыло... А денег этих мне совершенно не жаль... Все равно они никогда не пригодятся... Пустые бумажки, которые давно пора бы выкинуть! - А зачем же ты их тогда прятала?
– спросил я. - Ну, все-таки, - сказала мама, - мало ли что... Потом все долго и молча сидели вокруг стола. Все глядели на клеенку. Несчастье, казалось, было распластано на столе, длинное, как щука. Папа встал и заявил, что он сообщит в Чека и Особый отдел. Тетки замахали на него руками. - С ума сошер!
– кричала тетя Сэра.
– Жароваться разбойникам па разбойников! Да вас самих заберут и расстреряют... Но папа стукнул кулаком по столу. "Учледирка" стихла. Зажужжала рукоятка телефона. - Особый отдел, пожалуйста, - сказал особым голосом папа.
– Занято? Тогда соедините меня с Чека. - Тише же!
– испугалась тетя Нэса. Она привык-ла произносить это слово зловещим шепотом. Скоро явились двое. Оба высокие, смуглые, с черными усиками, в кожаном, похожие на шоферов. Папа предупредил Чубарькова. Вместе с комиссаром все вошли к Лабаз-да-Базару. Маркиз был уже дома. На минуту он смутился, потом с обычной развязностью приветствовал неожиданных гостей. - Милости прошу, - сказал он, - прене во пляс, как говорят. Прошу. Могу кое-чем угостить. Был обыск. Из опрокинутого чемодана вывалились куски мыла. - Наше, - сказал папа. - Извините, мое, - отвечал маркиз. Николаевские сотенки перемешались с какими-то бумажками и чертежами. Оська взглянул на меня, и я посмотрел на него. - "Письмо к царю", - читал, перебирая бумажки, человек с усиками, - "Карта боя", "План города П.", "Тайный приказ", "Список заговорщиков"... Что это такое?
– спросил он у маркиза. - Не знаю!..
– бледнея, отвечал маркиз, увидев, что дело пахнет хуже, чем мылом. - Как же это у вас очутилось? - Не знаю... Честное слово, товарищ. Это все не мое... И мыло тоже... Я ничего не знаю. Чубарьков подошел вплотную к маркизу. Комиссар обругал его сквозь зубы шепотом, похожим на плевок в лицо. Вдруг Оська вылез вперед. Я делал ему знаки, я вращал глазами, как бумажный чертик на веревочке. Он не видел! - Это наше!
– сказал Оська.
– Пускай обратно отдаст, раз взял. Чекисты рассматривали чертежи. Они многозначительно переглянулись. - М?..
– вопросительно произнес один. - Умгу!
– утвердительно отвечал другой. - Товарищи!
– сказал я.
– Это просто мы играли и спрятали в мыло. Больше ничего. - Там разберем, - сказали они. Мы слышали потом, как один из них говорил в телефонную трубку: - Слушаешь? Это Шорге говорит. Этого я задержал. Да, найдено, признался. Но тут кое-что любопытное обнаружилось. Да, да. Ребята говорят, это их. Да. Сомнительно. Что? Обоих? Есть!
– и щелкнул рычажком, как каблуком. Потом он о чем-то посоветовался с Чубарьковым. Чубарьков смущенно посмотрел на нас. - Леля! Вося!
– сказал комиссар.
– Айда, прокатимся на машине. На автомобиле. Начальник очень просит. Пускай, говорит, Леля и Вося мне о бумажках этих всё расскажут. И точка. И я с вами заодно прокатнусь. Есть такое дело? Точка. Тетки по очереди, одна за другой, как кегли, повалились в обморок. Мне тоже стало немножко не по себе. Большой автомобиль увез нас в Чека. Ночь бросилась навстречу. Мы ощутили себя швамбранами. Мы спешили на место приключения.