Кондуит и Швамбрания (Книга 2, Швамбрания)
Шрифт:
ШВАМБРАНЫ ПОСЕЩАЮТ ЧЕКА
Кабинет был тих. Два человека склонились над бумагами. Настольная лампа отражалась в бритом до блеска темени толстяка в очках. Другой был латыш. Белесые ресницы его мерцали. - Ну-с, ребятены, - сказал очкастый, - присаживайтесь. Так в чем же дело? И он посадил Оську на стол. На столе лежал браунинг. - Заряженный?
– деловито спросил Оська и вдруг принял свой обычный тон. А вы кто? Главный чекист? Да? Велите ему, чтоб он отдал бумажки. А то рисовали, рисовали... - Сейчас все устроим, - сказал очкастый, - только для этого всю как есть правду говорите! Ладно? Латыш, играя ресницами, читал швамбранские письма. Мне было очень неловко. - Чепуха какая-то!
– сказал латыш сердито и передал бумаги очкастому. Тот внимательно проглядел их. - Что за город П.?
– спросил толстый. - Это Порт-у-Пея, - объяснил я, - порт у города Пея. - А где такой есть?
– изумился начальник. - В Швамбрании, - ответил за меня Оська.
– Это страна такая, как будто. Ее Леля сам открыл. Ми в нее всю жизнь играем. - Ишь ты, какой Колумб твой Леля!
– сказал начальник.
– Ну, а если игра, так зачем же эти документы прятать было? - Для секрету, - сказал Оська, - чтоб тайна была. Когда тайна, интереснее. Тогда заинтересованный начальник попросил нас рассказать ему про всю нашу Швамбранию. Мы начали неохотно. Но старая игра увлекла нас. Мы наперебой начали описывать жизнь на материке Большого Зуба. Мы объяснили герб и карту, перечислили всех членов династии Бренаборов, описали войны, путешествия, революции и чемпионаты, а Оська даже вспомнил фамилию последнего швамбранского министра наружных дел. Встав, мы спели швамбранский гимн. Мы даже собрались поссориться из-за последних кладбищенских реформ, но... Начальник хохотал. Хохот одолевал его. Он закатывался, хлюпал от смеха и вытирал слезящиеся глаза. Он хлопал себя по бритой макушке и мотал головой, стараясь отогнать насевшее на него веселье. Смеялся сердитый латыш. Он трясся, не открывая
– сказал уморившийся начальник.
– Помру, думал... Ох, как это, говорите... Бренабор? Ой, надо ведь такое состряпать... Ведь какая система! Сдохнуть можно! А что, - спросил он вдруг серьезно, - трудно управлять государством? - Ничего, спасибо, - отвечали мы, - управляемся понемножку. Хотя бывает иногда - не разберешься. - Ну, а зачем же вам все это понадобилось?
– спросил начальник. Это был серьезный вопрос. Я набрал в грудь воздуху. - Мечтаем, - сказал я, - чтоб красиво было. У нас, в Швамбрании, здорово! Мостовые всюду, и мускулы у всех во какие! Ребята от родителей свободные. Потом еще сахару - сколько хочешь. Похороны редко, а кино - каждый день. Погода - солнце всегда и холодок. Все бедные - богатые. Все довольны. И вшей нет.
– Чудесные вы ребятены!
– серьезно и тепло сказал начальник.
– Тут не мечтать надо, а дело делать. И у нас будут мостовые, мускулы и кино каждый день. И похороны отменим и вшей упраздним. Погоди! Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Только тут не мечтать надо, а работать... Да не время сейчас мне в воспитание пускаться. Ночь уж. Поздно. Вон младший швамбран как зевает: того и гляди, весь материк проглотит. И мама ваша небось беспокоится. Сейчас я ей по телефону звякну. Сам начальник отвез нас домой. На прощанье он разрешил Оське подудеть на гудке автомобиля. Начальник, смеясь, сказал, что он был рад случаю познакомиться с представителями швамбранского племени. Он рекомендовал скорее ввести в Швамбрании целиком советскую власть, а потом бросить мечтать и помочь делать настоящие мостовые. - А что вы сделали с Лабаз-да-Базаром?
– спросил я, окончательно осмелев. - Пошлем жить в эту... как ее... Пи-ли-гвинику, - сказал начальник.
– Он ведь тоже выдумал самого себя. Но выдумал гадко и играл в себя на деньги... Ну, покойной ночи, ребятены! Желаю швамбранских снов и доброй яви!
НОВЫЙ ПРОСТОР ДЛЯ БЛУЖДАНИЙ
Нас опять переселили. Нам дали квартиру на далекой Аткарской улице. Центробежные силы действовали. Мы удалялись от центра. Переезд прошел незаметно. Мы уже привыкли ко всяким перемещениям. Величие Дома (с большой буквы) было давно развенчано. Вещи пристыженно перебрались в тесные углы нового жилища. За неимением места шкаф и один стол по дороге приблудились к знакомым. Переезд совпал с новыми пертурбациями в Швамбрании. Произошли опять значительные сдвиги этого острова, блуждающего в поисках единой всеобщей истины. После посещения Чека мы уже были близки к цели наших скитаний в мире. Но новое, совсем новое увлечение приблудилось к Швамбрании. По истечении трех дней мы считали этот азарт откровением истины. Это был театр. В Покровске открылся Городской театр имени Луначарского. Он помещался в бывшем кино "Пробуждение". Труппа состояла из питерских и московских актеров. Они сменяли сомнительную столичную славу на существенный провинциальный паек. Фамилии актеров сразу прельстили нас поистине швамбранским изяществом: Энритон, Полонич, Вокар... Правда, выяснилось, что некоторые фамилии были просто начертаны задом наперед. Так, в паспорте Вокар значился Раков. Среди актеров выделялся талантливый Холмский. Это был человек универсальный (через несколько лет я встретил его в Москве директором известного Театра сатиры). Специальностью Холмского были мерзавцы и Наполеоны. Кроме того, он был драматург и художник. Городской Совет поручил ему расписать изнутри здание театра. На стенах зрительного зала расплодились кентавры (человеко-лошади), трубадуры, музы, прорицатели и прочая нечисть. Холмский был человеком увлекающимся. Он любил крайности. Одних он с головой запаковывал в железные латы, другим не выдал никакой мануфактуры. Тела он сделал лиловыми, что, впрочем, вполне соответствовало тому арктическому холоду, который царил в театре. У входа Холмский нарисовал Венеру Милосскую. По предписанию горсовета, он снабдил богиню руками. На пьедестале было написано; "Сейте разумное, доброе, вечное! Сейте! Спасибо вам скажет сердечное рабочий народ!" Покровчане остались недовольны росписью театра. - Партийные, а голых рисуют, - говорила публика.
– Чисто баня какая, а не театр! Питерская тетка оказалась страстной театралкой. С ней мы не пропускали ни одной премьеры. Скоро мы знали в лицо и спину каждого актера. Театр завладел нами. Нам нравилось все в нем: гонг, антракты, очередь у кассы... Театр в то время походил на вокзал. Спектакли опаздывали, как поезда. На полу корчились окурки собачьих ножек, семечки лопались под ногами. Зрители были в шубах с поднятыми воротниками. Аплодис-менты были неистовы, хотя рукавицы и глушили хлоп-ки. Во время спектакля наклонный пол зрительного зала все время сотрясал легкий гул. Это зрители ти-хонько стучали ногами, согревая подошвы. - О, какой зной! Мне душно!
– говорила на сцене королева, обмахиваясь веером, а изо рта валил пар, как из самовара. Телогрейка просвечивала под ее кисеей, Из будки дымился шепот суфлера. От зрителей несло нафтолизолом. Перед посещением театра нас обильно поливали этой зловонной дезинфицирующей жидкостью, а когда мы возвращались, нас осматривали в передней со свечкой в руках.
ШВАМБРАНИЯ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
"Учледирка" иногда тоже посещала наш театр и потом целую неделю критиковала. Тетю Сэру один раз едва не побили. Только успели открыть занавес и задул закулисный сквозняк, как в зале из первых рядов раздался теткин голос. - Закройте же там! Дует!
– сказала тетка, как будто занавес, эта волшебная завеса, разделяющая два мира, был какой-то форточкой. И все зрители обиделись. Мы рвались проникнуть за занавес. Гришка Федоров, человек влиятельный и добрый, сын театрального парикмахера, доставил нас на кухню чудес. Нас поразила грубая невсамделишность бутафорских вещей, игрушечные фрукты и холщовые горизонты. Зато с восхищением рассматривали мы взрослых людей, ежедневно играющих в чужую жизнь. Это было почище Швамбрании. В зале над аркой сцены шла надпись:
МИР - ТЕАТР, ЛЮДИ - АКТЕРЫ (Шекспир)
Это изречение стало новым девизом на швамбранском гербе. Швамбраны пошли на сцену. Мир теперь расщепился на актеров и зрителей. Покровский день нам казался затянувшимся антрактом. - Искусство отвлекает людей от серой, будничной жизни, - говорили тетки. Оно переносит нас в мир прекрасных образов. Они потом, ссорясь и увлекаясь, спорили о поступках различных героев вчерашнего спектакля. Они обвиняли этих выдуманных людей, защищали, любили их и ненавидели, совершенно, как мы с Оськой, когда играли в Швамбранию. И мы пришли к выводу, что такое искусство - это Швамбрания для взрослых. Они играли в нее серьезно. Однажды во время спектакля "Вечерняя заря" потухло электричество. Спектакль продолжался при керосиновом освещении. Лампы коптили небо, нарисованное клеевыми красками. Шла заключительная сцена пьесы. Отец решил убить свою дочь. Отец взял револьвер. В эти минуты я заметил, что одна из ламп, стоящая на авансцене, сильно коптит. Пламя тоненьким фонтанчиком встало из стекла. Отец приближался к дочери. Пламя уж доставало до края холщового павильона. Отец поднял руку с револьвером. Декорация могла вспыхнуть каждую минуту. Дочь ломала руки. Я уверен, что очень многие зрители видели, как грозила пожаром лампа. Но дочь упала на колени, и зрители молчали. Они боялись испортить убийство. Швамбрания владычествовала в зале. Отец щелкнул взведенным курком. Декорация задымилась. - Так умри же, несчастная!
– крикнул отец. - Лампа коптит!
– закричал я, сбросив оцепенение. Ловкий актер нимало не смутился. Одной рукой он привернул фитиль, другой закончил пьесу. Театр был спасен. Но не успел упасть занавес, как соседи набросились на меня. Они кричали, что мальчишек нельзя пускать в театр. Они твердили, что я мог обождать со своим дурацким криком, а теперь вот вышло не убийство, а какая-то комедия, за которую и денег платить не стоило. И я в душе должен был признать, что как-никак, а я впервые изменил Швамбрании.
РАЗГАДКА ГИТИКА
Две вещи уже давно занимали и мучили меня. Несколько лег я пытался понять их истинное предназначение. Это были: старый локомотив, вросший в землю на Скучной улице, и таинственное слово "гитик", упоминавшееся в известном карточном фокусе. И вот я узнал, что такое "гитик". Простая вывеска расшифровала его. Вывеска оказалась более сведущей, чем учителя гимназии и энциклопедический словарь. Я не мог поверить своим глазам, когда на одном из домов бывшей Брешки, теперь Коммунарной площади, я издали уже прочел: "ГИТИК". Я подбежал ближе. "Городской Институт Театра и Кино", - прочел я. Покровск захватило повальное увлечение театром. Все играли. Тратрчок, Уотнаробраз, Упродком и Волгоразгруз имели свои любительские труппы. Расплодились театральные студии. Потом все эти студии объединились в одно целое под вывеской ГИТИК. При ГИТИКЕ открылась детская студия. Так как школа бездействовала, то мы с Оськой записались туда. Потом к нам присоединились Степка Атлантида и Тая Опилова. Мы готовили к постановке пьесу "Принц Форк-де-Форкос". Принц этот был влюблен в принцессу, а королева, ее мать, была гордая и вообще дрянь. Принцу показали нос. Потом принц расколдовал гриб, а оттуда вылезла фея и дала принцу абрикос. Королева съела абрикос, и у нее вырос огромный нос, а на острове Родос, где жил Форк-дс-Форкос... Словом, там еще много строк кончалось на "ос". Принцессу играла Тая Опилова. Мы со Степкой едва не поссорились из за роли принца, потому что принц по ходу действия должен был объясняться в любви принцессе, а принцесса, считали мы, догадается, что это не только по ходу пьесы... Режиссер Крамской дал роль Степке. Он сказал, что Степка старше, выше меня и голос его мужественнее. Как будто я не мог басить, если бы захотел! Мы упросили Форсунова взять роль великана-колдуна. А гримировал Гришка Федоров - родной сын настоящего парикмахера из настоящего театра. Вечером, в день спектакля, мы пошли в ГИТИК. Я играл шута. Оська бессловесного гнома. Оба мы волновались. Гришка Федоров загримировал нас. Зал нетерпеливо гудел за занавесом, опасный, насмешливый, неведомый. Пора было начинать, но не было Степки и Форсунова. Режиссер нервничал, шагая за кулисами. - Бремя!
– кричал зал и топал. Наконец они явились. Оба были суровы и торопливы. - Лелька, прощай!
– сказал Степка.
– Мобилизация коммунистов. На фронт шпарим... А я добровольцем. Еле упросил. "Молод", - говорят. Все-таки взяли. Сейчас эшелон уходит. Счастливо оставаться! Руки наши сшиблись в крепком пожатии. Степка помолчал, потом откашлялся. - Тайку небось теперь один провожать будешь, - тихо сказал он.
– Ладно уж, мне не жалко. Только других, смотри, отшивай... Зал едва не рушился. Форсунов с вещевым мешком на спине вышел за занавес. Зал стих. Форсунов поправил на плече лямку мешка. - Спектакль откладывается, - сказал Форсунов. - На когда?
– закричал зал. - Как только белых побьем!
– отвечал Форсунов.
ГЛАВНЫЙ МУЖЧИНА
Через день папа уехал на Уральский фронт. Папа ехал в неминуемый тиф: фронт разъедала сыпнотифозная вошь. Мама с тетками приготовила ему три полных чемодана. Папа взял один. Он мрачно пошутил, что никакой утвари ему не надо: кургана все равно над ним не воздвигнут, а в загробную жизнь он не верит. Потом все сели, как полагается перед дорогой. - Ну, ладно - сказал, вставая, папа. Он расцеловал нас. - Смотри, - сказал он мне, - ты теперь в доме главный мужчина. В дверях он столкнулся с пациентом. Пациент стонал и кланялся. - Прием отменяется, - сказал папа, - видите, я уезжаю. - Доктор, батюшка, сделай милость, - взмолился больной, - долго ль посмотреть! А то прямо сил нет, как сводит... А ждать-то тебя... Может, ты там и помрешь. Папа посмотрел на стенные часы, потом на больно-го, потом на нас. Он опустил чемодан на пол. - Раздевайтесь, - сказал он сердито, пропуская пациента в кабинет. Через десять минут папа уезжал. - Так помните, - говорил он больному, садясь в сани, - по семь капель после еды. Когда сани с папой отъехали, тетки отошли от окон и хором зарыдали. - Но, но, дамьё!
– грубо сказал я.
– Хватит. Подсыхайте. Тетки испуганно стихли. Но тишина, наступившая в разом опустевшей квартире, угнетала еще хуже. Я стиснул кулаки. Походкой главного мужчины я вышел из комнаты.
НА ТВЕРДОЙ ЗЕМЛЕ
УРОКИ НАМ И ДРУГИМ
Не помню, сколько прошло времени. Возможно, что год, а может быть, месяц... Календарей не было. Время тогда было трудно измерить. Его течение потеряло равномерность. Когда удавалось выменять, скажем, старый гимназический мундир на сало "шпек", дни глотались залпом. Другие, сухомятные, дни тянулись, как недели, - долго и голодно. Распорядок суток стал совсем иным. Прежде центральным пунктом дня, укоренившимся часом сбора всей семьи был обед - торжественная еда, таинство, церемониал принятия пищи, трапеза, и весь день отмеривался "до обеда" и "после обеда". Теперь обеда как такового часто не было. Ели, когда было что есть. "Давайте подзакусим", - говорила тогда мама. И ели на ходу, как на вокзале, стоя, так как было страшно вступить в общение с ледяным стулом. В комнате было студено, и каждый инстинктивно скупился уделить собственный нагрев бездушному предмету... Мы двигались, сторонясь холодных вещей. Вещи хватали наше тепло. Установили дежурство истопников. Утром дежурный, кляцая зубами, выползал из-под горы одеял и портьер. Реомюр стыл на четырех. Дежурный прыгал в неуютные валенки и растапливал печку-"буржуйку". Печурка кратковременно распалялась. Вместе с Реомюром поднимались все обитатели нашей квартирки. Буфет стоял - душа нараспашку. Он был гол и пуст, хоть в кегли играй, то есть хоть шаром покати. Мы ели пресную кашу из тыквы и пили арбузный чай с сахарином. Мама теперь служила в музыкальной школе. Но занятия ввиду отсутствия помещения происходили у нас. Ученицы пихали валенками педаль. Костенеющими пальцами они тревожили простывшее нутро пианино. Мама в шубе и перчатках ловко поднимала из-под их пальцев западавшие клавиши. Ко мне тоже приходила ученица. За фунт мяса в месяц я обучал некую великовозрастную и дебелую Анюту Коломийцеву грамоте и счету. Фунт мяса доставался мне нелегко. Я узнал, почем фунт лиха... Ученица моя упрямо не доверяла буквам. Она руководствовалась больше собственными догадками. Ей надо было, например, прочесть слово "Нюра". - Ны и ю - ню, - читала она, - ры и а - ра... Получается Анютка! радостно заключала она. В другой раз одолевали мы слово "сапоги". - Сы и а - са, - карабкалась по слогам Анюта, - пы и о - по, значит сапо... Теперь гы и и - ги... - Ну, что вместе получается?
– спросил я. - Валенки, - сказала Анюта.
ПО ДОРОГЕ ТУДА
Там, за горами горя, солнечный край непочатый. Маяковский
После урока мы с Оськой шли собирать солому, чтоб протопить немного голландку. Пользуясь ее быстротечным теплом, ставили тесто для хлеба. Мы по очереди месили опухшими сизыми руками тягучую мякоть квашни. Для этого дела необходимо было ожесточение, и мы представляли себе, что мнем кулаками ненавистный живот врагов революционного человечества, от Уродонала Шателена до адмирала Колчака. Вечерами все скоплялись у стола. Электричества не было. Лампочку-ночник зажигали только по воскресеньям, и это бывал действительно светлый праздник. Будни освещались коптилкой. Фитилек, скрученный из ваты, опускался в чашку с постным или деревянным маслом. На его конце жил шаткий огонек. Комната заполнялась черными ужимками теней. Тетки подвигали лампочку к себе. Тетки сидели в ряд, строгие и слегка потусторонние. Лампочка немножко светила на их лики. "Учледирка" напоминала богородиц в пенсне. Тетки читали вслух. После они разговаривали о красивом прошлом и разрушенной жизни. - Боже мой! Какая красивая была жизнь!
– вздыхали тетки.
– Концерты Собинова, альманахи "Шиповник", пятнадцать копеек фунт сахару... А теперь?! - Тетки!
– говорил я голосом главного мужчины из темного угла комнаты, где происходила у нас Швамбрания.
– Послушайте, тетки! Я же раз навсегда просил, чтоб вы контрреволюцию агитировали про себя, а не вслух. Мне, конечно, с гуся вода и чихать... Но вбивать несознание в маленьких... И я, подойдя к столу, указывал глазами на Оську. Я с некоторой поры ощущал себя стремительно повзрослевшим. Ответственность за дом не только не давила меня - она вздымала. Я чувствовал, что складнее стал думать, что легче стали подбираться нужные слова, что тверже я стал знать многое. Без страха и упрека смотрел теперь я в глаза действительности. Соломенная повинность, ознобленные пальцы и каша из тыквы не омрачали меня. Отсутствие календаря, еда на ходу, жизнь в шубах - все это придавало нашей жизни временный, вокзальный, проездной характер. Но это не было очередным блужданием швамбран. Жизнь перемещалась в ясном направлении. Только дорога была непривычно трудной. - Мама, не огорчайся, - говорил я матери в дни, когда не было чечевицы, керосина и писем от папы.
– Не надо киснуть, мама. Ты возьми и воображай, будто мы каждый день долго едем через всякие пустыни и разные тяжелые горы... Едем в новую страну... прямо необыкновенную... - Куда едем?
– безнадежно говорила мама.
– Опять ваша Швамбрания? - Да не в Швамбрании это, мамочка, а факт, - убеждал я.
– Это ничего, что вот у нас коптилки, и солому таскаем, и что руки поморожены... Правда, мама... Помнишь, у нас были неподходящие знакомые Клавдюшка, Фектистка? Им ведь жилось всю жизнь в сто раз плоше, чем нам сейчас немножко. Это, мама, нечестно даже было бы, если бы нас сразу так шикарно доставили туда. И так мы уж больно пассажиры какие-то... А тетки - это прямо зайцы, которых высадить надо бы. Вот папа - это дело другое. Хоть я очень соскучился, но это правильно, что он на фронте. - Вы слышите?
– ужасались тетки.
– Боже мой! Воспитывали их, гувернанток нанимали - и что же! Чекисты какие-то растут! А я мечтал. Вот вернется Степка. Я пойду ему навстречу в заплатанных валенках, с прелой соломой в руках. "Здорово, Степка, - скажу я.
– Дай пять... (Толь-ко не жми, а то у меня руки отекли...) Вот видишь, Степка, я теперь главный мужчина в доме и запретил контрреволюцию с теткиной стороны. Немножко проголодался, но это ничего. Буду есть тыквенную кашу до победного конца". "Молодец парень, - скажет мне Степка, - хвалю за сознание. Держись. И каша - хлеб". "Но мне обидно ехать пассажиром, - скажу я, - я хочу матросом!" "Будь!
– скажет Степка.
– Будь матросом революции". Тут мечты обрывались, как лента в кино. Как стать матросом революции, этого я не знал. И мама бы не пустила...
ГЕРОЙ ЖЕЛУДОЧНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ
Однако Швамбрания продолжалась. В пространстве она не сократилась, хотя времени занимала теперь много меньше. Затем швамбран постиг тяжелый удар. В наше отсутствие мама ухитрилась сменять у вокзала на четверть керосина... ракушечный грот вместе с узницей его - Черной королевой, хранительницей В. Т. Ш. Так бесславно погибла она для нас. Мы пережили получасовое отчаяние. Солнцу Швамбрании грозил закат. Но зато вечером зажгли лампу. Швамбранская игра в то время сводилась главным образом к воображаемому обжорству. Швамбрания ела. Она обедала и ужинала. Она пировала. Мы смаковали звучные и длинные меню, взятые из поваренной книги Молоховец. На этих швамбранских пиршествах мы немножко удовлетворяли свои необузданные аппетиты. Но сахарный фонд Швамбрании убывал только по праздникам. Главным поваром Швамбрании был Жорж Борман. Его мы взяли со старой рекламы какао и шоколада. Жорж Борман был последним героем Швамбрании. Это был герой чисто желудочного происхождения. Никакого нового заблуждения он уже не мог состряпать. Вообще в Швамбрании наступила эпоха упадка. Но случайные обстоятельства дали толчок новому расцвету государства Большого Зуба. Эти обстоятельства жили в большом заброшенном доме на нашей улице.