Конец бабьего лета

Осипенко Александр Харитонович

Мария растерянно оглянулась на доярок, потом на председателя.

Берестень воспользовался замешательством:

— К тебе ж, Мария, мужик вернулся. Занялась бы ты своим бабьим делом. Передохнула бы.

— К кому вернулся?! — зло спросила Мария. — К кому?! — И пошла на Берестеня.

— К тебе, Маша, не ко мне же, — отступая назад, тихо сказал Берестень.

Мария остановилась. Перевела дыхание.

— Ну ладно! Тебя, видно, не прошибешь. — И вышла, хлопнув дверью.

Насвистывая, поигрывая

небольшим топориком, Иван ходил по двору и осматривал хозяйство. Двор был ухожен. Аккуратно уложены заготовленные на зиму дрова. Изгородь ровная, без единой выщербины. Под окнами красиво распустились садовые осенние цветы.

В калитку вошел дед Кирилл с плетеной корзиной свеженарезанной травы. Усмехнулся, заметив сыновнюю попытку вмешаться в образцовое хозяйство Марии.

— Берестень хозяин цепкий, оборотистый, — говорила Любовь Николаевна сидящей напротив Марии. — Все рассчитал, продумал. Ферма ему нужна как позиция, если отступать придется.

— Куда отступать? — не поняла Мария.

— Вдруг комплекс подведет, техника. Вот он и страхуется. Пусть, мол, ферма стоит целехонькая, пустая. А если чего случится — коров на старую ферму, люди у него под руками, кого с того же комплекса возьмет, кого из бригад отзовет. Пока на комплексе ремонт, ферма снова в строю.

Мария была обескуражена таким поворотом:

— Так это же страховка на всю жизнь! А разве нельзя без нее?

— Можно и нужно. Необходимо. Но он на всякий случай и такой вариант рассчитал. Хотя, с другой стороны, план по поголовью скота, именно свиней, мы не выполняем. А год упусти — за два не нагонишь…

— Значит, вовремя, Люба, я вопрос поставила?

— Вовремя, только Берестеню сейчас это хозяйство непросто поднять будет, и комплекс его действительно по рукам и ногам вяжет, новое производство.

— Вот видишь, значит, он прав, — снова растерялась Мария.

— Оба вы правы, что за дело болеете, а по правы — что поделить его не можете; звонил он мне, жаловался.

— Ой, божечки! С нами спектакль разыгрывает и на нас же жалуется!

Любовь Николаевна сказала сдержанно:

— Слабость свою не хотел вам показывать.

— А тебе?

— А мне — обязан, но, в общем… вопрос не из простых.

Помолчав, Мария заулыбалась, засияла:

— Божечки, так я ж и возьмусь за него. А то… Бабам хоть на глаза не показывайся. А так, робили вместе и робить будем.

Мария, улыбаясь, смотрела на Вежневец. Любовь Николаевна даже улыбнулась горячности Марии, потом задумалась и сказала серьезно:

— Берись, только… мы с тебя спросим и перестройку, и механизацию фермы, и привлечение молодежи с ее запросами. В том числе и работу в две смены. Так что обдумай все, заведовать молочным цехом на комплексе спокойнее и зарплата твердая.

— Ладно, место хорошее, найдем кого, — Мария по-прежнему улыбалась.

— Берестень за тебя держится.

— На правлении решим.

— Ты

и свои вопросы не отбрасывай. Бабьи. Иван-то как? Определились?

— Иван… — Улыбка погасла. Мария задумалась. — Иван… двадцать лет где-то, в чужих постелях выкачанный. Ох, Люба…

— Не спеши выгонять, если в душе что осталось.

Молодые годы не сбросишь.

— Но и не либеральничай. Жалость бабу губит. Хорошенько себя послушай и решай.

— Как решать-то, Любочка?

— Не знаю, Маша. Просто не знаю.

Иван сидел за столом и с беспокойством наблюдал за Марией, которая сложила в хозяйственную сумку продукты, сунула бутылку вина. Подошла к зеркалу, уложила волосы, подвела помадой губы.

Беспокойство Ивана усилилось.

— Пирушка какая? — осторожно спросил он.

— Своим бабским гуртом собираемся.

Мария повязала косынку, накинула плащ.

— Дела все, — с преувеличенным сочувствием произнес Иван, пытаясь завязать разговор. — Когда же поговорим с тобой, Маша? Определиться надо бы.

— Вот и определяйся, — отрезала Мария. — Я-то при чем?

Взяла сумку. Застегнула плащ.

— Ох, и смелости ты набралась, — Иван изобразил подобие улыбки. — Через кран переливается. А тихая была, терпеливая.

И за что тебе награды-то дали? За смелость или за терпение?

— И за терпение тоже, — ответила Мария, пытаясь понять, к чему он клонит. — Пила я свою бабью долю и никому на то не жаловалась.

— Так уж и никому. — Иван игриво посмотрел на Марию. — Такая баба любого мужика в жар кинет.

— Ну?! Дальше что же? Договаривай. Чего замолчал?

— Вот и ну. А дальше то, что красота твоя, Маша, при тебе осталась. А по мне так еще краше ты стала. Неужто все забыла?

— Забыла. Все забыла.

— Так вспомни…

— И вспоминать нечего! Нет у меня памяти про нас с тобой, Иван. Далеко ушла та моя память. И лучше не трожь ее. Слышишь?! Не трожь! В ней и сгореть тебе недолго!

Дверь за ней захлопнулась. У Ивана злобно вздулись желваки.

Медленным взглядом обвел комнату, на стене висели грамоты Марии, разных лет фотографии.

Вот фотография молодых Марии и Ивана, вот Надя с мужем и сыном, Надя в школьной форме. Гришу принимают в пионеры, Гриша на комбайне. Праздник урожая. Портрет Марии с наградами, вручение награды, Мария с маленьким внуком на руках, счастливое лицо Марии.

Стена смотрела на Ивана его фамилией — Добреня.

Артемка Липский наяривал на гармошке марш.

— Ну, вояки! — весело выкрикнул он: — Самого Берестеня заставили отступиться!

Принаряженные доярки шумно суетились вокруг стола, выкладывая из принесенных корзинок провизию, комментируя последние события.

— Заслужили бабы и выпить и закусить! Стол заставляли праздничной закуской.

— Отступился бы.

— Дожидайся.

— Мария его к стенке прижала.