Шрифт:
Глава первая
Из дому Володя Корабельников вышел после скудного завтрака полуголодным, но со счастливым чувством бодрости и здоровья.
День был уже совсем весенний. В чистой синеве неба щебетали птахи. Даже обветшалые дома и запущенные палисадники окраины, залитые яркими
Навстречу шли школьницы. Оживленно болтая, они гурьбой шагали посредине улицы, постукивая башмачками по булыжной мостовой. Одна из них, хрупкая бледная девочка, оглянулась на проходившего Володю, улыбнулась ему и вприпрыжку припустилась догонять подружек.
Володя помахал ей рукой. Давно не испытывал он такого безмятежного состояния, как в это ясное утро. Самое страшное, казалось ему, уже осталось позади: голод, опасность нашествия кайзеровских дивизий на Москву, разгул бандитизма. Советская власть укреплялась…
У ворот Нарышкинской больницы юноша лицом к лицу столкнулся с Катей Коржавиной — стройной большеглазой девушкой, его давней знакомой. Пожимая ей руку, он встревоженно спросил:
— Что ты здесь делала, Катя? Что-нибудь случилось с матерью?
Девушка покачала головой.
— С мамой, слава богу, все в порядке. Заболел двоюродный брат. Вчера его привезли сюда…
— Что с ним?
— По-видимому, тиф. Врач сказал, что в тяжелой форме.
Прошли Обыденский переулок, пересекли площадь и стали подниматься вверх по Пречистенскому бульвару.
— Митя мой двоюродный брат, родственник мамы, — продолжала Катя. — У него в Москве, кроме нашей семьи, никого нет. Вчера уже довольно поздно он вдруг заявился к нам. И вид у него какой-то странный. Мы с мамой очень перепугались. Чуть ли не с порога стал говорить. Бессвязно, сбивчиво, как в бреду… Я умоляла его прилечь, успокоиться. Но он меня не слушал, все твердил свое. С какой-то маниакальной настойчивостью! Видимо, хотел что-то мне передать. Я никак не могла уловить смысла в его фразах. Только отдельные слова… Странные какие-то: «Брянский вокзал», «Куб с кипятком», «Извольте замолчать»…
Она повернула к Володе усталое лицо и со вздохом произнесла:
— Явная бессмыслица, правда? «Извольте замолчать» особенно подчеркивал, несколько раз повторял… Мы с мамой еле-еле уложили его на диван и успокоили. Некоторое время он что-то еще сбивчиво шептал, затем совсем потерял сознание. Я побежала за врачом. Приехала карета и отвезла его в больницу. Жалко мне его…
— У него есть родители?
— Нет. Митя сирота. Учился в лицее цесаревича Николая, там и жил.
— На какие деньги? Ведь этот лицей довольно дорогое заведение…
— За учебу платил дядя — Владимир Николаевич Ягал-Плещеев. Может, слышал про него? Он человек состоятельный, довольно известный путешественник… Дядя вместе с Козловым
На глаза у нее навернулись слезы.
— Ну что ты, Катя, все обойдется. И брат твой поправится. Для молодого парня тиф не страшен. У меня приятель переболел тифом. Тоже в тяжелой форме. И все обошлось благополучно, выздоровел…
Бульвар окончился. На мраморном сиденье хмурился Гоголь. Скорбная усмешка кривила его тонкое лицо. Вся площадь у памятника была запружена людьми. Здесь шла бойкая торговля, тайком, из-под полы. И кого только здесь не было: и заросшие лохматыми бородами мужики, и злые старики с аристократическими повадками, и барыни в старомодных шляпках. А больше всего шныряло пронырливых жуликов. Одноногий солдат в лихо заломленной папахе, легко раскачивая свое могучее тело, прыгал на костылях от одной кучки людей к другой. Георгиевские кресты звенели на его широкой груди. Он кричал, беззлобно ругаясь:
— Эй, вы, тыловая шваль!
У театральной тумбы, облепленной истрепанными афишами, длинноволосый гражданин, в пенсне с черной тесемкой, вслух читал «Известия». Голос его надтреснутый, лицо язвительно сморщено. Сгрудившиеся возле него мужики и бабы вздыхали, кряхтели, ойкали, испуганно крестились, когда голос чтеца повышался.
Разбитная тетка, торговавшая фиалками, увязалась за Володей и Катей. С лукавой улыбкой, протягивая зажатые в руке цветы, она бойко тараторила:
— Молодой человек, а молодой человек? Купите для своей барышни букетик. Стоит пустяки, а сердцу девичьему милее станете.
Катя зарделась. Володя, чтобы скрыть смущение, стал неловко рыться в карманах, доставая деньги.
Перед входом в здание на Лубянке Володя постарался принять деловой, будничный вид.
В отделе, просматривая ворох свежих газет, сидел его сослуживец и друг Павел Устюжаев. Его смуглое лицо было, как всегда, серьезно и непроницаемо.
— Привет, Пашка, — поздоровался Корабельников.
— Здравствуй, Володя.
— Глеб Илларионович у себя?
— Нет, на коллегии.
Корабельников подошел к окну.
В центре площади, возле фонтана, прямо на мостовой сидели и полулежали человек десять крестьян-ходоков. Сняв шапки, они аппетитно жевали хлеб с салом. Мимо них неторопливо брели редкие прохожие. Со стороны Мясницкой выехала извозчичья пролетка. В ней тряслась невзрачная старушонка в бархатной жакетке и кружевной шали. Пегая лошаденка бежала ленивой трусцой, колеса вихляли, поднимая пыль, рессоры повизгивали. На спуске пролетка покатила быстрей.. Володе почему-то подумалось, что старушка держит путь к Арбату. Он мысленно представил себе маршрут, по которому она проследует. Сейчас она проезжает мимо гостиницы «Метрополь», дальше Большой театр, потом грязные облупленные домишки Охотного ряда, пустой Манеж, Морозовский особняк и… Афанасьевский переулок с двухэтажным домиком, в котором живет чудесная большеглазая девушка.