Конец эры
Шрифт:
Внезапно в правом глазу возникла голубая вспышка, потом такая же в левом. Фосфоресцирующая слизь проникла сквозь мои зажмуренные веки и теперь текла по поверхности глазных яблок. Мои лёгкие горели, требуя вдохнуть, но я подавлял этот рефлекс, боясь открыть рот.
А потом, к счастью, мне дали передышку — по крайней мере, я так подумал. Серповидные когти троодона, что удерживали мою голову, убрались. Я ждал удара, который располосует мне лицо. Пять секунд. Десять. Я осмелился приоткрыть один глаз, после чего в изумлении распахнул оба. Динозавр метровыми шагами мирно ковылял прочь. Он остановился, повернулся; его негнущийся хвост описал широкую дугу. Похожие на кошачьи глаза ящера сфокусировались на мне, но в потухшем их взгляде не было ни злобы, ни неистовства, ни коварства. Каждые несколько секунд ящер переступал с ноги на ногу, восстанавливая равновесие. Я поднёс руки к лицу, чтобы вытереть голубую слизь, но не обнаружил на лице ничего, кроме чешуек засохшей крови, которой окатил меня обезглавленный Кликсом троодон.
Мои лёгкие раздувались, как нерестящийся иглобрюх. Всё ещё находясь в состоянии паники, я боялся, что у меня начнётся гипервентиляция. Я старался успокоить дыхание. Я попытался подняться на ноги; моей единственной целью было убраться отсюда как можно быстрее и избавиться от этого кошмара. Но вместо того, чтобы подчиниться моим командам, моя правая нога окаменела, мышцы застыли, как окостеневшее сухожилие. Затем моя левая нога начала сгибаться в колене, а ступня — вращаться на голеностопе. Я чувствовал себя так, будто у меня припадок. Челюсти стиснулись, прикусив язык, а глаза втянулись в глазницы и расфокусировались. Потом зрачок левого глаза расширился; меловое солнце, словно копьё, впилось мне в роговицу. Пульс участился. Внезапно, ни с того ни с сего, я ощутил эрекцию. А потом, так же внезапно, всё моё тело расслабилось и осело.
Я заметил Кликса, хотя изображение расплывалось и я, по-видимому, не контролировал направление своего взгляда. Пара троодонов, прижимавших его к земле, так же ушли прочь, и он теперь дергался и извивался, лёжа лицом вниз.
Тем временем мои лодыжки продолжали вращательные движения, носки ног описывали в воздухе маленькие круги. Какой контраст с простыми шарнирным голеностопом динозавров. Это была не та мысль, что обычно приходит в голову человеку в моём положении, но не успел я ей как следует удивиться, как утратил контроль над собственным мозгом. Я начал испытывать эмоции, чувства, ощущения. Невероятное трансоргазмическое удовольствие, большее, чем любой секс, о котором я когда-либо мечтал, словно мне подключили батарею напрямую к центру удовольствия. Не успело оно начаться, как его сменила жгучая боль, словно сама душа пылала в огне. Потом глубочайшая депрессия, от которой смерть — желанное избавление. Потом легкомыслие — из горла послышалось идиотское хихиканье. Снова боль, но другая — тоска по чему-то безвозвратно потерянному. Гнев. Любовь. Ненависть, к себе, ко всем на свете, ни к кому конкретно. Калейдоскоп постоянно сменяющихся чувств.
Потом воспоминания, словно страницы моей жизни, листаемые ветром: школьный хулиган толкает меня на асфальт, я обдираю колени, суперобложка дорогой книги, которую папа разрешил мне взять на внеклассное чтение, разорвана; мой первый неумелый поцелуй и тот восхитительный шок, который я испытал, когда её язык сунулся ко мне в рот; удаление зубов мудрости и жуткий хруст, с которым дантист выламывал их из челюсти; восторг при виде моего имени, напечатанного в журнале — моя первая публикация, и последующая депрессия от язвительного письма доктора Бушара, напечатанного в следующем номере; чувство потери, которое так и не прошло с тех пор, как умерла мама и столько всего осталось несделанным и несказанным; чудо нашей первой близости с Тэсс, ощущение слияния, соединения в единое существо с общими мыслями и дыханием.
А также давно забытое: детский поход с ночёвкой в Мускоку [11] ; единственный раз в жизни, когда меня укусила пчела; я четырёхлетний помогаю слепому переходить через дорогу — дорогу, переходить которую одному мне мама запрещала. Я разливаю литровый стакан пепси на футбольном матче, и это приводит отца в бешенство. Унижения, радости, триумфы, поражения, всё свалено в кучу, то вспыхивает, то гаснет.
А потом…
Картины, которых я никогда не видел; воспоминания, но не мои. Ощущения за пределами чувств. Странные виды в незнакомых цветах. Оттенки, которым нет названия. Яркая жара. Тёмный холод. Громкость синего. Тихий шёпот жёлтого. Длинный песчаный пляж, убегающий к слишком близкому горизонту. Прохладное море, и я откуда-то знаю, что оно мелкое, а вода в нём пресная, волны накатывают на песок, но я слышу их не ушами, а воспринимаю вибрации всем телом. Моя нижняя поверхность ощущает сладкий вкус ржавчины. Блуждающие в песке токи звучат как скачущий по столу теннисный шарик. Чёткое ощущение направления на север и юг.
11
Местность к северу от Торонто на берегу залива Джорджиан-Бей озера Гурон. (Прим. перев.)
И даже больше…
Приятное осознание присутствия тысяч других, которые зовут меня, и я зову их в ответ, тихие приветствия, несомые чем-то более тонким, чем ветер. Чувство принадлежности, какого я никогда раньше не испытывал, словно я стал частью чего-то большего, сообщества, гештальта, который движется дальше и дальше, живёт вечно. Я чувствовал, как моя индивидуальность, моя идентичность уплывает, испаряется под холодными лучами солнца. У меня не было ни имени, ни лица. Я был ими, и они были мной. Мы были одно.
Удар! Назад, в прошлое. Средняя школа Йорквью. Урок мисс Коэн, её грива золотистых волос возбуждает беспокойство, природы которого я тогда не мог ещё понять. Что я узнал сегодня в школе? Факты, цифры, таблицы — заученные механически, вспоминать их труднее с каждым годом, но полностью они не выветриваются никогда. Жи, ши пиши через «и». Ча, ща пиши через «а». Существительные — имена людей, мест или предметов. Глагол обозначает действие или состояние. Оловянный, деревянный, стеклянный. Я бегу. Ты бежишь. Он бежит. Мы бежим. Вы бежите. Они бегут. Мама мыла раму. А — арбуз. Б — барабан. Глагол модифицирует существительное, существительное модифицирует прилагательное, рекламщик модифицирует реальность. Нет слова «ложить», есть «класть». «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Метафора — это гвоздь ботинке, и лучше её выполоть. «Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя твое…» Запятыми выделяются деепричастия, как с пояснительными словами, так и без них, кроме таких одиночных деепричастий и деепричастных оборотов, которые… Альфа, бета, гамма… — нет, не то. А, бэ, вэ…
И вот, наконец, всё кончилось. Я снова становился хозяином своего мозга, медленно, окоченело, словно возвращая чувствительность занемевшей конечности. Я открыл глаза. Я лежал на спине, и облако крошечных насекомых вилось у меня перед лицом. Я попытался поднять голову, но не смог. В здешней пониженной гравитации, даже с учётом усталости от схватки с троодоном, я не должен быть таким слабым. Я снова напряг мышцы шеи. В этот раз голова оторвалась от земли, но это движение потребовало дополнительного усилия, словно… словно голова стала заметно тяжелее.
Припадок Кликса тоже завершился. Он уже смог принять сидячее положение и сидел, подперев голову руками, упёртыми локтями в колени. Я тоже сел. Через мгновение, однако, я почувствовал во рту что-то вроде теплой влажной ваты. Скоро рот заполнился противным сладковатым желе. Я нагнулся к земле и раскрыл рот пошире, давая желе вывалиться из него. Судя по всему, Кликс занимался тем же самым.
Масса, которую я из себя изверг, собралась на земле передо мной в округлый ком; рыжая почва почему-то к нему не приставала. У меня появилось желание растоптать её, закопать, сделать всё, что угодно, лишь бы уничтожить проклятую гадость, но прежде чем я успел что-то сделать, к ней подошёл троодон. Динозавр наклонил своё худощавое тело вперёд; негнущийся хвост уставился в небо, словно автомобильная антенна. Он положил голову на землю рядом с трясущимся желеобразным комком и закрыл глаза. Желе затряслось и, словно голубая амёба, начало переползать на троодонову морду и исчезать в его голове, впитываясь в кожные поры. Над Кликсом в такой же позе стоял второй троодон.
Я избегал думать об этом, сама мысль об этом вызывала во мне омерзение, но голубая штука несомненно была существом. Хотя умом я понимал, что оно из меня ушло, моё тело, по-видимому, решило перестраховаться. Желудок завязался узлом, меня перегнуло пополам и вывернуло в сильнейшем рвотном позыве; то немногое, что осталось от последнего завтрака перед стартом, обожгло мне пищевод и устремилось на плодородную почву мелового периода.
Когда меня перестало рвать, я вытер лицо рукавом и обернулся посмотреть, что делают троодоны. Те двое, что забрали желеобразные штуковины, выпрямились и теперь шевелили плечами. Один из них запрокинул шею назад и испустил что-то вроде блеяния; второй топнул несколько раз ногами. Перед моим мысленным взором возник образ отца, ещё до того, как он заболел, натягивающего после ужина старенький кардиган и одёргивающий его так, чтобы он сидел удобно. К двоим троодонам подскочил третий и встал рядом.