Конец игры
Шрифт:
Замедлив шаг, стражники стали переговариваться с гвардейцами-палачами. Гембра и Ламисса чувствовали, что разговор идёт о них, но смысл его не доходил до их сознания. Ламисса не могла оторвать взгляда своих широко раскрытых глаз от того, что происходило под деревьями. И само непостижимое превращение живого человека в нелепо дёргающуюся куклу и вид повешенных ранее, коих было уже не меньше тридцати, гипнотически приковывал её внимание. Вглядываясь в детали — позы, лица, непроизвольные уже движения, — она мысленно примеряла всё это на себя, наталкиваясь на стену непредставимого. Её взгляд бессознательно выискивал в качающихся телах хотя бы искорку жизни и не способен был примириться с её отсутствием. Растрёпанные волосы, искажённые лица, приоткрытые рты, застывшие
— Не смотри! — толкнула Гембра плечом застывшую подругу. — Не смотри, слышь, чего говорю!
— Чего стала? Двигай, давай!
Грубый толчок в спину столкнул Ламиссу с места, но так и не вывел из оцепенения. Она то и дело оглядывалась на ходу, прислушиваясь к обрывающимся крикам и всматриваясь через головы стражников и зевак в раскачивание новых повешенных. Их болтающиеся фигуры то срывались в тени деревьев, то выплывали на яркий свет и солнечные зайчики, пробиваясь сквозь пыльные кроны, играли на обрывках пёстрых одежд.
В середине площади в тени старого раскидистого дерева, которое ещё издавна охраняли от топора городские жрецы, стоял уже знакомый начальственный стол, а рядом маленький столик писца. За столом сидела всё та же компания — Квилдорт, офицер-распорядитель и ещё двое его приближённых. Писец возился со своими свитками. Завидев процессию стражников, Квилдорт сделал короткий знак рукой, и несколько стоящих перед столом горожан поспешно отошли в сторону. Любопытствующих собралось немало, и когда стражники, пробившись сквозь их плотное кольцо, подвели Гембру и Ламиссу к дереву, офицер-распорядитель довольно кивнул и поднялся с места.
— Сила и доблесть нашего единственно законного правителя Данвигарта несокрушимы! — начал он, — Что бы ни предпринимал враг — мы всегда разгадаем его замыслы! Разгадаем и возьмём верх, да помогут нам боги! Эти две женщины признались в том, что ради мелкой наживы шпионили в пользу наших врагов. Сейчас на ваших глазах они будут повешены, как того требует военный устав и в назидание всем, кто втайне намеревается нам вредить. Их тела запрещается снимать в течение… — оратор наклонился к своему начальнику и, выслушав его короткую реплику, вновь выпрямился, набрав воздуха.
— Под страхом смерти запрещается снимать в течение… — ораторский порыв был явно сбит, — в течение… Вообще запрещается снимать! Ясно? Вот так! Чтоб вас…
Народ сдержанно загудел.
— Это про нас? — очумело спросила Ламисса.
— А то про кого же? Долго будем дерево украшать. Да, пошли они…! — ответила Гембра, сплюнув себе под ноги.
Квилдорт отдал негромкое распоряжение солдатам и склонился над свитком, который ему всё это время норовил подсунуть какой-то юркий человечек. Больше начальник не поворачивал голову в сторону дерева. А там началась привычная работа. Под крепким и самым заметным со стороны суком как из-под земли выросла небольшая деревянная скамейка локтя в четыре высотой. Один из солдат тут же запрыгнул на неё, делая петли на двух перекинутых через сук верёвках. Другой солдат возился внизу, закрепляя вторые концы верёвок на низких сучках у основания ствола. Гембре все эти приготовления казались невыносимо долгими. Она стояла, переминаясь и сплёвывая, беспокойно озираясь по сторонам. А на лице Ламиссы выражение растерянности сменилось решимостью и твёрдой сосредоточенностью. Две грубые петли уже легонько покачивались от ветра в ожидании жертв, а солдаты всё ещё продолжали о чём-то вполголоса спорить.
— Эй, давай сюда скорей! Здесь ещё двух вешают! — прорезал сгустившуюся тишину звонкий и восторженный детский голос. В толпе сдержанно захихикали. Гембра, невесело улыбнувшись, ступила на скамейку. Вслед за ней поднялась и Ламисса. Пара мгновений, в течение которых всё окружающее виделось через качающееся перед носом кручёное верёвочное кольцо, казались невероятно долгими. Наконец, один из солдат, поднявшись на скамейку, стал пристраивать петли на шеях казнимых. От прикосновений грубых рук и шершавых витков верёвки
— За волосы не дёргай, козёл! — огрызнулась та, тряхнув головой.
Солдат только хмыкнул в ответ и, разгребя беспорядочную чёрную копну, насколько мог аккуратно пристроил узел на приоткрывшейся под ней крепкой загорелой шее.
Ещё несколько бесконечно долгих, как им казалось, мгновений после того, как солдат спрыгнул со скамейки, женщины продолжали чувствовать своими босыми подошвами её прохладную отшлифованную поверхность. Они ещё успели переглянуться, и Гембра, сбросив на миг парализующую отрешённость, нашла в себе силы послать подруге ободряющий кивок.
Они не услышали звука удара по скамейке и не почувствовали, как легонько дрогнул сук под их тяжестью. Просто прохладно-гладкая опора вывалилась из-под ног и провалилась в недосягаемый низ. Ноги ещё судорожно искали опору, а удар ломящей боли в затылке уже затуманил сознание. Всё кругом запрыгало, закружилось, заплясало. Лица людей слились в одно колыхающееся пятно, и сверху на него, вместе со звоном в ушах, наехала скачущая паутина чёрных веток, перечёркивающих бледное меркнущее небо. Откуда-то сбоку перед угасающим взором Гембры проплыло лицо Ламиссы со сложенными трубочкой губами и застывшим взглядом широко раскрытых глаз, полускрытых рассыпанными по лицу волосами. А потом всё растворилось в вязком красном гуле, исчерканным бисером бегающих чёрных точек. Затем что-то хрустнуло, по позвоночнику пробежала выворачивающая игловая боль, перекрывшая даже боль от железного кольца, сдавливающего горло, и наступившая темнота унесла с собой остатки слипшихся звуков.
Дальше было уже совсем иное. Из перетекающих золотых, голубых и зеленоватых линий постепенно соткалась видимая одновременно с нескольких точек картина. Близко, очень близко Гембра увидела себя, качающуюся в воздухе. Глухой и в то же время прозрачный силуэт, застилая горизонт, поворачивался то лицом, то спиной, то становился виден со всех сторон одновременно. Картина отъехала немного назад, и стал виден и силуэт Ламиссы. Его окутывала лёгкая серебристая дымка. Яркий свет брызнул сразу со всех сторон, растворив всё видимое и увлекая за собой в ослепительно белый простор, где не было уже земного времени, и земные чувства не способны были охватить и выразить видения души. Был уходящий в бесконечность водоворот света, были незнакомые, но внутренне родные беззвучно зовущие голоса, был убегающий из-под ног нестерпимо яркий зелёный луг, были прозрачные лица и светоносные фигуры. И было знание. Знание обо всём сразу. Знание без слов и знаков, без речи и даже без мысли. Вся её земная жизнь, представленная в образе беспорядочных зигзагов, выглядела теперь кратким и бессмысленным мигом, лишь подводящим к тому великому порогу, за которым мир начинает приоткрывать свои главные тайны. Те сущности, которые были в земной жизни расколоты, разорваны, распылены и разбросаны в необратимом потоке времени, теперь совместились, будто давно искали друг друга и сложились в ясную и до слёз простую картину. «Вот! Вот оно, оказывается, как!» — кричало всё внутри. Но описать картину было нельзя. Земные слова, тоже подчинённые ходу обычного времени, были бессильны, грубы и излишни. Только в прямом, всепоглощающем переживании давалась эта картина.
В круговороте лиц и образов Гембра безошибочно узнавала своих предков и давно умерших сородичей, хотя многих из них не видела ни разу в жизни. Они что-то говорили ей без слов и без звуков, и их мысли напрямую проникали в её сознание. А всякие мысли о земной жизни и воспоминания о земных событиях, будь то сожаление, обида или просто мысленное перенесение назад, неизменно рассыпались, развеивались, будто разбиваясь о незримую прозрачную стену. Казалось оттуда, с другой стороны стены, соприкасающейся с физическим миром, более ничего не доносится.