Конец игры
Шрифт:
— Я же говорил, что мы не птицы, — пояснил высокий, сдвигая густые брови.
— Дал бы ты ему оплеуху, нахалу такому, а то даже поесть не дают спокойно, рыбку вкусную! — посоветовал коротышка. — А ты не дрожи — расплатимся, — крикнул он хозяйке через головы столпившихся вокруг зрителей, — а то от твоих волнений у меня пиво в кружке киснет, и руки трясутся от смущения…
Десятник не мог отвести взгляда от чёрных, глубоко посаженных буравящих глаз высокого. Эти глаза оказались страшнее его семипалой руки, которая всё продолжала стоять перед его лицом. Собрав все силы, он вырвался из леденящего оцепенения и нетвёрдой походкой направился к выходу. Остальные последовали за ним.
— Ну вот, что за люди, — посетовал высокий, — только интересный разговор начнётся — так сразу ноги делают. Вечно одно и то же.
— А поесть мешают, — добавил коротышка
— Да успокойся
Золотая монета блеснула в воздухе и, пролетев через всю харчевню, угодила в узкий неровный разрез её платья. Та, прижав руки к груди, бросила полотенце и стрелой взлетела по лестнице вверх.
Высокий покачал головой.
— А вот интересно, умеют ли здесь делать хорошее вино из тёмного винограда? — спросил коротышка, внимательно разглядывая, поднесённый к глазам, тщательно обглоданный рыбий скелет.
— Лет двести назад умели. Сейчас — не знаю.
— Надо у хозяйки спросить. Да… А куда это все подевались?
Глава 10
Спина сидящего в недвижной позе гиганта, выглядывающая из-за каменной гряды, была закутана в хвостатый светло-терракотовый плащ, скроенный словно бы не из ткани, а из поблёскивающего кварцевыми искорками камня. Над скрытым плащом затылком высился несоразмерно большой бритый костистый череп. Рельефные складки золотисто-серой кожи обтягивали скульптурно вылепленный затылок не совсем обычной для человека формы. Поля огромной, низко надвинутой на лицо чёрной шляпы круглым ореолом обрамляли странную голову. Холодное безмолвное оцепенение излучала эта фигура.
Сфагам хотел обойти сидящего и увидеть его лицо, но тот, не двигаясь с места и не меняя позы, всякий раз оказывался к нему спиной. Лишь край оттопыренного уха появился за скалистым выступом затылочной кости. Зато за отступившей каменной грядой открылось серое полотно песка. На нём, как на листе благородного волокнистого шёлка, змеистым извилистым контуром нарисовались два серебристо-зеленоватых силуэта — мужчины и женщины. Не касаясь ногами земли, их обнажённые фигуры изгибались в плавном завораживающем танце, то проявляясь, то почти исчезая в холодном разреженном воздухе. А рядом, из той же холодной пустоты, возникла третья фигура. Это был старик в свободной чёрной накидке с длинным посохом в руке. Широкими растянуто-замедленными шагами он, так же паря над землёй, бежал в сторону танцующих, но расстояние между ними не уменьшалось. Лица старика не было видно, ветер трепал его седые космы и раздувал полы ветхого плаща. Нелегко было оторвать глаз от этой гипнотической сцены.
— Как тебе нравится моя новая старая игра? — раздался в голове Сфагама глуховатый, немного насмешливый голос исполина. — А-а! Я вижу, тебя мучают вопросы. Когда-то и меня мучили. Теперь я сам их мучаю.
Каждая фраза гиганта, беззвучно входя в сознание Сфагама, сопровождалась физически ощущаемым холодным сквозняком, всякий раз заставляющим внутренне сжиматься.
— Я — Великий Медитатор, — продолжал вещать глухой голос в голове Сфагама. — Я тот, кто прошёл путь осознания до конца. До самого, самого конца. Когда-то я природнялся к вещам, стремясь слиться с их природой, затем я стал природнять вещи к себе и растворять их природу в своей. А теперь, когда неприроднённых вещей не осталось, я повернулся к ним спиной и стал играть с их следами и образами. Я собираю незнакомое из кусочков знакомого. Я сводник знаков и принимающий роды смыслов, рождённых от их браков. Но люди ещё не скоро начнут понимать мои игры… Что? Ты тоже не всё понял? Это бывает… Сталкиваясь с любой новой вещью, люди стремятся природниться к ней или природнить её к себе — это не важно. Но когда сладостное единение распадается, а оно всегда распадается, как тут ни крути, — тогда человек даёт вещи имя, чтобы навсегда овладеть ею в своём уме и в своём сердце. Так люди накапливают слова, образы, знаки и прочие следы вещей. А теперь — самое интересное! Когда этих следов становится слишком много — самих вещей уже не видно. И вот тогда начнётся тоска и страх. Вот тогда, оборотившись назад, они увидят, что полки, на которые они бережно укладывали природнённые вещи, обвалились и рухнули, а все записи их имён в амбарных книгах безнадёжно перепутались. И повернувшись лицом к созданному их собственными руками хаосу, к хаосу, что во сто крат страшнее того, что обрушился на них, когда они поняли, что они не животные, люди кинутся исправлять имена и прорываться через них назад к вещам в надежде вернуть их подлинную сущность. А скажи мне, бывало ли хоть раз, чтобы
Сфагам действительно всё понял. Не отрывая глаз от продолжающегося танца на берегу, он присел на невысокий, торчащий из песка голый камень. В раздумьях, переведя глаза вниз, он увидел среди колеблемых ветерком сухих травинок торчащую из земли разбитую голову древней статуи. На мраморном лице молодого мужчины лежала печать страдания. Неподалёку из песка выглядывал не то панцирь моллюска, не то полуистлевший остов лодки.
— А разве сами вещи не могут помнить свою истинную суть? — мысленно спросил Сфагам.
— Могут. Но мне-то что до этого? — снова подул холодный сквозняк беззвучных слов, — Хм… Ты подсказал мне интересный поворот игры. Зачерпнуть из памяти самих вещей — это любопытно!
— А как проникнуть в память вещей?
— Человеку это почти невозможно. Человек соприкасается с памятью вещей только тёмной стороной своего ума. Той его частью, что скрыта от света осознания. Человек видит дом и говорит о надёжности камней, из которых он сделан, о крыше, о стенах, об очаге и о прочих вещах, занимающих его ум. В конце концов, даже о красоте этого самого дома. Но сама божественная геометрия дома, указывающая на самые первые, истинные и безусловные значения — она находит отзвук лишь в самых тёмных глубинах духа, далеко за порогом слов и умственных размышлений. Не так-то легко туда пробраться! А всё, что налипло сверху — это те самые имена, которые выдают себя за сущности и которые люди всё время будут исправлять и переделывать в надежде навсегда пригвоздить вещь в какому-нибудь слову и, владея словом, распоряжаться вещью с её бесконечной природой. Кого обманывают? Пресыщенность? Притуплённость ощущений? Прибегут, никуда не денутся…!
Голос умолк. Молчал и Сфагам. Ему вспомнилась последняя поездка домой, когда после смерти матери городской суд решал вопрос о наследовании. Это было всего несколько лет назад, и память дотошно хранила все подробности — пустые, ненужные, не имеющие никакой ценности. Помнилось тревожное лицо племянника, который больше всего боялся, что Сфагам заявит свои права на дом, и его трусливые натужные улыбки, за которыми он пытался неловко скрыть свои переживания. Тогда Сфагам от всего отказался. Это был уже не ЕГО дом. Кажется, он тогда вообще не произнёс ни слова, только спросил, жив ли ещё их старый кот. А племянник сначала даже не поверил — всё ждал подвоха. Его было даже жалко… С тех пор он так и поселился в этом доме со своей семьёй. И дом стал жить совсем другой жизнью. И для кого-то эта жизнь была настоящей, родной, единственно подлинной…
Сцена на берегу изменилась. Теперь на холодном сером песке лежали два огромных белых яйца. Их оболочки мучительно растягивались под напором бьющихся внутри существ, стремящихся навстречу друг другу. Над ними нависли мощные каменные изваяния с вытянутыми носатыми головами и узкими покатыми плечами. На песке из-под яиц побежал во все стороны пёстрый цветочный ковёр. Он играл и переливался формами и красками, свойственными скорее не рыхлой и текучей стихии растений, а жёсткой и гранёной мозаике цветного камня. Причудливая поросль каменных цветов на глазах скрыла весь берег, и даже море перестало быть видно. Терракотовый плащ Медитатора замерцал глуховатым нутряным рубиновым огнём, подсветив изнутри неестественно яркую коричневую кайму. Бездонный чёрный нимб вокруг его головы заискрился блёстками-звёздочками, а в небе зябкое молоко туманного утра почти мгновенно сменилось на звонкую иссиня-лиловую краску тёплых летних сумерек.
Сфагам шёл среди сияющих кристаллическими гранями каменных соцветий. Фигура Великого Медитатора давно скрылась из вида. Обломки скал и каменные глыбы, с устремлёнными в густеющую бирюзу неба колкими вершинами, всё плотнее обступали узенькую тропинку. В их глухих силуэтах всё отчётливее узнавались очертания древних руин. Местами трудно было сказать, где кончается творение природы, а где начинается сотворённое рукой человека, и это несло в себе печать непостижимости.
Вот стали уже различимы правильные формы полуразрушенных комнат с обвалившимися стенами и вывороченными из пола плитами. Кое-где скупые лучи вечернего света позволяли различить остатки старинных фресок.