Конец ночи
Шрифт:
Неделю тому назад ей в голову не пришло бы менять квартиру.
Молчание Жоржа нисколько ее не смущало. Если бы ей сказали, что он каждый вечер пишет ей длинные письма, которые рвет на следующее утро при пробуждении, Тереза, безусловно, ответила бы: «Я это знала…»
Поравнявшись с террасой кафе «Des deux magots», она купила газету. Обернувшись, она увидела улыбавшееся ей лицо и заметила, что ей машут рукой, приглашая ее войти. Не надо, чтобы так колотилось сердце, не надо, чтобы она так волновалась от одной только встречи, в особенности если ждала этой встречи; ведь она отлично знала, почему, вместо того чтобы спуститься вниз к Сене, она повернула вправо, в сторону Сен-Жермен-де-Пре. Тереза подошла, пройдя между столиками. Жорж, стоя со своим обычным слегка угрюмым видом, представил ей другого юношу, которого она сначала не заметила. «Монду… Ренэ Монду». Прежде всего она увидела, что этот юноша не тот странный персонаж, каким она его себе представляла: узкие плечи,
Из набитого книгами портфеля он достал журнал, название которого навело Терезу на размышления, она сразу отнесла этого юношу к разряду тех, кого она обыкновенно называла «прекраснодушными». Ей казалось, что она хорошо знает такого рода людей, ей часто удавалось привлекать их к себе своим видом потерпевшей крушение. Но на все ее попытки Монду отвечал лишь уклончивыми замечаниями, произносимыми тоном грубоватого студента, не желающего спорить с женщиной. Изощряясь в поисках способа обратить на себя внимание, Тереза проявляла крайнюю неловкость и теряла всякую естественность; и в то же время как Жорж всем своим видом выражал ту робкую экзальтацию, какая овладевает нами, когда мы присутствуем при первой встрече двух одинаково нам нравящихся людей, но еще незнаем, насколько удастся их сближение, она вновь произносила напыщенные фразы, которыми когда-то блистала, но которые Монду теперь без внимания пропускал мимо ушей.
Будучи уверенной, что имеет дело с религиозным юношей, Тереза решила затронуть проблемы зла и предопределения, — темы, при помощи которых самая невежественная женщина, если только она обладает ловкостью, способна смутить даже компетентного человека. Она прервала себя, чтобы задать ему вопрос: «Я думаю, мои слова вас не оскорбляют?» — как вдруг какое-то замечание Жоржа дало ей понять, что она заблуждается и убеждения Монду противоположны тому, что она предполагала. Она тотчас же забила отбой и заговорила заискивающим тоном, инстинктивно стараясь задобрить Монду более верными средствами: определенный, внимательный и серьезный взгляд, определенный голос. Так как это, по-видимому, нисколько его не тронуло, она довела до смешного все свои незатейливые приемы и вдруг заметила, что Жорж Фило наблюдает за ней. Тогда буря радости, назревавшая в ней в течение последних трех дней, разразилась.
О чудо! Он страдал. Маска ревности была знакома Терезе, она узнала бы ее с первого взгляда. Сколько лет уже не было в ее распоряжении этого единственного доказательства, что мы любимы: судорожно сжатый рот, глаза, полные тоски и упрека. Мысленно она вернулась к первым месяцам своего пребывания в Париже. Невероятно, чтобы такая радость могла быть дарована ей еще раз! От сделанного ею открытия захватывало дух, эта радость поразила ее в самое сердце. Ее бледное лицо оставалось обращенным к Монду, и нельзя было понять, хочет ли она еще усилить страдания Жоржа или надеется вновь обрести дыхание, сдержать боль, начавшую распространяться в левой стороне груди. Тереза, казалось, к чему-то прислушивалась. Она действительно подстерегала шум шагов, слышала, как этот шум идет из глубины ее существа — ощущение смерти, которой, по существу говоря, нет, тем не менее жило в этом хилом теле, увеличиваясь и укрепляясь от неожиданного, только что возникшего счастья; словно после стольких лет любовь возвращена этой женщине только затем, чтобы ускорить разрушение ее тела. Нет, ее усталое сердце не может выдержать такого упоения, оно разорвется от этой чудовищной радости. Она обернулась к Жоржу:
— Не будете ли вы так добры остановить такси? Я плохо себя чувствую. Нет, не провожайте меня.
— Разрешите сегодня вечером зайти к вам?
— Нет, не сегодня, лучше завтра.
— Я только зайду узнать о вашем здоровье…
Она не соглашалась, ей не хотелось, чтобы он увидел ее униженной физическим страданием… К тому же присутствие Жоржа могло бы только усилить это страдание. Терезе необходимо время, чтобы прийти в себя: эта неожиданность сразила ее. Завтра вечером Тереза уже обретет спокойствие, она сумеет взять себя в руки. В такси она повторяла: «Не умереть…» Но если мальчик оказался способным ревновать, является ли это бесспорным доказательством того, что он ее любит? И если даже это действительно так, то как не опасаться, что это лишь один из тех миражей, которые возникают в страстном воображении молодых людей? Из-за изнуренной, полумертвой женщины долго страдать он не будет. К тому же в эту минуту, стараясь отдышаться, Тереза понимала, какими последствиями грозит ей малейшее усиление сердцебиения…
На мгновение она остановилась на площадке у двери, ища ключ. Жорж мог бы прийти сегодня вечером. Он придет завтра, но будет ли она жива завтра? Теперь уже не в ее власти избавиться от этого постоянно возникающего перед ней лица. Завтра вечером он повесит свое пальто на эту вешалку. На
Тереза с неприязнью посмотрела на этот глупый почерк. Глупыми были и продолговатая форма, и аметистовый цвет бумаги — все, вплоть до красных чернил; да, все в этом письме свидетельствовало о глупости. Терезе стало стыдно своих мыслей; тем временем Анна, чтобы избавить ее от лишних движений, снимала с нее шляпу и ботинки. Завтракать Тереза не будет; она решила просидеть неподвижно на низеньком пуфе у камина, пока не пройдет припадок. Оставшись одна, она сидела, подавшись грудью вперед, держа конверт в руках. Счастье Мари… Мари, ее дочери… Но какое значение имеют узы крови? Они были двумя женщинами, которые не знали друг друга. Пусть каждая попытает свое счастье. Мари семнадцать лет, она красива. Они купались вместе на мельнице, при треске кузнечиков лежали рядом на выжженном лугу. А она, Тереза, уже полуразвалина… Разве Мари пожалела мать в тот вечер, когда вырвала у нее признание. Самым худшим, быть может, было то, что Мари проявила так мало любопытства, она не интересовалась никакими подробностями, не пыталась выяснить обстоятельств… Жорж был бы настойчивее. Тереза отлично понимала, что обозначал этот прерванный вопрос, который он пытался задать в момент ухода, когда сказал со вздохом: «Как хотел бы я знать…» Он хочет вернуться для того, чтобы узнать… Бог мой! Не превратится ли и его посещение в допрос? Не придется ли Терезе в третий раз предстать перед судом?
Она думала, что страдает в ту ночь, когда Мари вырвала у нее частичное признание; она воображала, что жертвует собой, чтобы вернуть Мари отцу. И эта любовь дочери к ней… в действительности Тереза никогда этой любовью не обладала: «Я отказалась от того, чего не имела, принесла в жертву то, что никогда мне не принадлежало…» Между тем, если завтра вечером ей придется выдержать новую атаку со стороны Жоржа… Ну что же! На этот раз она будет лгать. Впрочем, это не будет ложью: то была другая — не она, какая-то неизвестная Тереза, которая пятнадцать лет тому назад, в течение недель преследуя жуткую цель, каждый день вновь находила в себе силы… Убийство изо дня вдень… Что общего между безумной тех далеких лет, которая намеренно лила без счета капли мышьяка в стакан мужа, и Терезой сегодняшнего вечера? Какое сходство?
О, мука — все ясно представлять себе! Не быть в состоянии обманывать себя самое! Очевидность, уверенность, что все эти дни она только и делала, что покушалась на счастье Мари! И что привести в оправдание на этот раз, на что ссылаться? Что сделал ей этот ребенок, кроме того, что искал у нее убежища и укрылся в ее объятиях?
Птичий гомон в листве садов, крики со школьного двора в четыре часа, во время перерыва, стук копыт лошадей универмага «Бон Марше», гудки и скрип тормозов автомобилей, замедляющих ход, — вся совокупность привычных звуков; умереть — значило бы не слышать всего этого; а жить — значит продолжать сидеть, прислушиваясь к этому монотонному шуму. Одним ударом пожертвовать собой, одним ударом искупить вину, уничтожить себя, раздавить гусеницу… Тереза вскрыла конверт, заранее соглашаясь с любым предложением этого еще неизвестного ей письма. Если в нем содержится требование, она готова его выполнить, каково бы оно ни было.
«Папа и бабушка встретили меня лучше, чем я ожидала, по-видимому, чтобы не раздражать меня, они сговорились не устраивать из моего бегства трагедии. Я тотчас же заговорила с ними о Вас и о том, что Вы предполагаете сделать в случае, если я выйду замуж. И хотя это ни в чем не проявилось, мне показалось, что Ваше предложение встретило наилучший прием. Папа сказал мне: «Ясно, что это очень многое устроит…», а бабушка, которая всегда готова причинить мне неприятность, добавила: «Все-таки обидно с таким приданым выходить замуж за внука фермера».
Я ничего не ответила. У меня были достаточно веские причины, чтобы сдержать себя, почтальон только что принес мне письмо от Жоржа, которого я так скоро не ждала, так как он терпеть не может писать. Впрочем, я отлично поняла, кому я обязана этим письмом. Дорогая мамочка, вот теперь только я подхожу к главному, но не знаю, как выразить то, что собираюсь Вам сказать… Я глупа, и мне даже непонятно, каким образом вы можете иметь такую глупую дочь. Правда, я ведь Дескейру! Ну так вот, мне хотелось бы попросить у Вас прощения, но я боюсь, что мои слова могут показаться притворными или лживыми… Я много думала над всем тем, что за последние дни произошло между нами, и теперь знаю, что Вы добры той добротой, которую я до сих пор никогда не встречала. Мы с Жоржем держимся одного мнения, что все, что произошло когда-то, просто было неправильно истолковано. Во всем этом заключается проблема, элементами которой, как уверяет Жорж, располагаете только Вы одна (это его собственное выражение, он употребил его в своем письме). Могу ли я сомневаться в Вас, видя Ваше отношение ко мне, проявившей к Вам так мало чуткости и жалости? Теперь благодаря Вам я знаю, что значит платить добром за зло.