Конец ночи
Шрифт:
— Конечно же, — сказал он, — вы единственная, вы ни на кого не походите. И именно поэтому я считаю вас способной…
На этот раз она взглянула на него и почти непринужденно спросила: «Способной на все?» Жорж Фило густо покраснел:
— Вы меня не понимаете: я считаю вас способной на все великое… Вы такая женщина, что не стали бы защищаться от ужасного обвинения, если бы даже его не заслуживали…
Тереза встала и, сделав несколько шагов по комнате, остановилась у самой стены, позади кресла Жоржа, не решавшегося повернуть головы. Она сухо заметила, что он волен думать все, что ему заблагорассудится. С дрожью в голосе он спросил:
— Значит, вам безразлично, что я о вас думаю?
— Наоборот, для меня это очень важно, вы это отлично
Приподнявшись и встав на колени в кресле, он обратил к Терезе лицо, полное тоски и надежды.
— Прежде всего, — добавила Тереза, — из-за Мари.
У него со вздохом вырвалось: «Это было бы удивительно!» Затем он пробормотал еще несколько слов, которые Тереза скорее угадала, чем услышала: «Очень мне нужна ваша Мари…», несомненно, употребив при этом более грубое выражение. Тогда она взглянула на него, она осмелилась на него взглянуть. Все, чем дорожила она больше всего на свете, все, чем так скупо одарила ее судьба при нескольких случайных встречах во времена ее молодости, все то, что она уже навсегда считает утраченным, эта тоска, успокоить которую дано только ей, это страдание, причиной которого является только она, — все это неожиданно возвращалось ей, все, что читала она во взгляде угрюмых, устремленных на нее глаз. Она чувствовала, что услышит сейчас страшное слово, слово, которого не выдержит ее больное сердце. Ей хотелось его избежать, и, пытаясь улыбнуться, она проговорила:
— Ничего интересного я собой не представляю. Вы ошибаетесь…
Но не успела она еще кончить фразу, как услышала голос Жоржа, показавшийся ей незнакомым:
— Никто в мире меня не интересует, кроме вас.
Слегка согнувшись, как бы для того, чтобы избежать второго удара, Тереза прошептала: «Нет же никаких оснований… почему бы я должна была вас интересовать?» И наконец, была поражена в самое сердце словами, которых она ждала, хотя едва расслышала их.
— Ведь я же люблю вас.
Да, в самое сердце; так что физическая боль в первую минуту поглотила ее целиком, черты ее лица исказила гримаса, которую Жорж принял за выражение ярости.
Между тем Тереза не нашла в себе даже сил, чтобы протянуть руки к этому испуганному лицу. Она не была в состоянии произнести ни звука и протестовать против бессвязных слов унижения, которые лепетал ребенок:
— Вы насмехаетесь надо мной… Я знаю, что внушаю вам отвращение.
Она попыталась сделать отрицательный жест, затем, приподняв правую руку, положила ее на непокорные волосы Жоржа и откинула их, как сделала бы это мать, чтобы обнажить лоб сына для вечернего поцелуя. Он закрыл глаза, все еще продолжая стоять на коленях в кресле, опираясь локтями на спинку. Сердце Терезы билось спокойно, она глубоко вздохнула. Он продолжал:
— Я кажусь вам жалким.
Она не ответила, потому что все еще была без голоса, и это невольное молчание было красноречивее любого протеста. «Сжальтесь надо мной», — повторял ребенок. Все, что она могла сделать, это притянуть эту голову к своему плечу жестом, который показался ему действительно жестом сострадания. Так как Тереза больше не страдала, она, несмотря на неудобную позу, продолжала оставаться неподвижной, вдыхая исходивший от темных волос запах дешевого бриллиантина. Но очень скоро почувствовав боль в руке, она вынуждена была ее освободить. Итак… с этим покончено.
Тоном, не допускающим возражений, она предложила Жоржу сесть на пуф у камина. Сама же опустилась в кресло и, не откидываясь на спинку, сидела в напряженной позе. Она сказала:
— Вы ребенок.
— Я отлично знаю — вы никогда не отнесетесь ко мне серьезно. У меня был выбор лишь между вашим презрением и вашей ненавистью. Не знаю, не предпочел бы я…
Растроганную улыбку Терезы юноша принял за выражение презрения. Она же между тем вспоминала о тех минутах своей жизни, когда уже готовилась услышать роковое «я вас люблю», но в то время, когда ей казалось, что она даже видит, как зарождаются на губах эти слова, ее противнику всегда удавалось в последний момент, благодаря
Она испытывала удивительное успокоение и с непоколебимой, радостной уверенностью наслаждалась своим триумфом. Тереза готова довериться Жоржу, раскрыть ему свое сердце, готова произнести слова изумления и благодарности, слова, что приходят на ум человеку, которого полюбили, но который помнит о том, что он уже не молод. Она готова сама открыть глаза этому ребенку, разрушить его иллюзии, внезапно показать ему себя старой, растерявшейся, достойной жалости женщиной… Но, приложив к мрамору камина свои пылающие руки, чтобы их охладить, Тереза нечаянно коснулась разбросанных листков бумаги — письмо Мари, — Жорж, пробежав его без внимания, бросил там, даже не дочитав до конца.
Закрыв глаза и стиснув зубы, Тереза склонилась над этими листочками, испещренными глупыми каракулями. Мари? Неужели она не оставит свою мать в покое? Каждый человек живет для себя. Разве не сама Мари навязала ей этого юношу? Она считала Терезу совершенно не опасной, не допускала даже мысли, что ей может что-нибудь угрожать с этой стороны. Как глупа молодость, думающая, что любить можно только ее одну! Ведь любовь ищет в своих избранниках не одно только тело, но и тайну страсти, и опытность, и ловкость, которыми обладают лишь те, кто жил. Быть может, Мари сидит сейчас в самой большой комнате аржелузского дома, вокруг которого все так же неумолчно шумят сосны. Мари бодрствует, и ничто не нарушает ее спокойной уверенности — ведь отныне она вручила Терезе свою любовь, свою жизнь. Это та самая комната, которую когда-то занимала Тереза; она расположена как раз под той, где стонал больной Бернар, и через потолок Тереза прислушивалась к его стонам… Ах! Ей уже не надо обязательно присутствовать самой, чтобы убивать других! Теперь она убивает на расстоянии.
Дрожащими руками взяла она листки, подобрала их по порядку и вложила в конверт. Затем, подняв руки и ладонями закрыв глаза, она стремительно повернулась к Жоржу, съежившемуся в низком кресле, в котором столько мук пережила она сама, и сквозь стиснутые зубы произнесла вполголоса:
— Уходите!
Он встал, бросив на нее взгляд побитой собаки. Губы его шевелились. Очевидно, он просил у нее прощения. Тереза толкнула его по направлению к передней, протянула пальто, открыла дверь. Не сводя глаз с Терезы, Жорж пятился к двери. Лестница была мрачной и зловонной. Электричество не горело. Тереза сказала:
— Держитесь за перила…
Он спускался ощупью и был уже почти совсем внизу, как вдруг услышал свое имя: «Жорж!» Она звала его. Он взбежал наверх. Тереза слышала, как он тяжело дышит, и так как он, видимо, хотел войти в квартиру, она с усилием произнесла:
— Нет, не входите. Я решила вам только сказать… Все правда! (Теперь она быстро шептала.) Да, что бы вам обо мне ни говорили, раз навсегда запомните одно: я человек, оклеветать которого невозможно. Вы не хотите отвечать? Тогда в доказательство того, что вы меня поняли, сделайте мне какой-нибудь знак.