Конец парада. Том 2. И больше никаких парадов
Шрифт:
Склонившийся над столом молодой капитан завел долгий спор о старшинстве чинов и должностей. Причем пререкался сам с собой, выступая то за одну, то за другую сторону какой-то невероятно бессвязной скороговоркой. Назначение он получил после событий в Гелувельте [1] . А второй только год спустя. Правда, тот постоянно командовал расквартированной там частью, а самого его прикомандировали туда только ради дисциплины и пайка, но это еще не оправдывало приказа сесть. Какого черта, хотел бы он знать, старший товарищ вообще это сказал?! Он еще быстрее обычного заговорил о круге. Когда тот замкнется, от распада атома миру придет конец. Через тысячу лет некому будет отдавать и выполнять приказы. А пока он сам, разумеется, будет им подчиняться.
1
Имеется в виду сражение при деревне Гелувельт, состоявшееся 29–31 октября 1914 года в ходе Первой битвы при Ипре (здесь
На офицера постарше тяжким бременем давило командование подразделением непомерных размеров с разношерстными штабами, битком набитыми бесполезными младшими офицерами, которые к тому же без конца менялись; с сержантским составом, отлынивавшим от любой работы; с рядовыми, набранными практически во всех колониях и не привыкшими к ничегонеделанию; с учебной частью, постоянно пополняемой новобранцами. Как человек старой закалки, он чувствовал, что все это было прерогативой исключительно регулярной британской армии, и возмущался, что в нее рекрутировали кого угодно, ведь в его повседневной жизни и без того было множество проблем, не говоря уже о личных делах, тоже внушавших немалое беспокойство. Совсем недавно Титженс выписался из госпиталя. В обтянутой брезентом хибаре, где ему довелось обосноваться, позаимствовав ее у полкового военного лекаря, уехавшего на побывку в Англию, от парафинового обогревателя стояла удушливая жара, а без него тотчас заползали невыносимые сырость и холод. Денщик, которого доктор оставил приглядывать за этим временным домом, оказался недоумком. А все эти германские воздушные налеты в последнее время вообще не прекращались. Людей на их базе скопилось, как сардин в банке. В городе нельзя было перемещаться по улицам. Подразделения, осуществлявшие набор рекрутов, получили приказ как можно меньше мозолить глаза. И новобранцев в действующую армию отправляли только по ночам. Но как можно было ночью отправлять пополнение, если каждые десять минут приходилось на два часа тушить все огни из-за налета вражеских аэропланов? У каждого было по девять комплектов жетонов и документов, которые полагалось удостоверять подписью офицера. Да, всем этим бедолагам действительно надлежало иметь необходимый перечень бумаг. Только вот как этого было добиться? Той ночью ему надо было отправить две тысячи девятьсот девяносто четыре человека, а если две тысячи девятьсот девяносто четыре умножить на девять, получится двадцать шесть тысяч девятьсот сорок шесть. Ему никто не выделит отдельную машину для чеканки жетонов, потому как для этого не было никакой возможности, но как тогда оружейнику из их учебной части, помимо обычной работы, сделать еще пять тысяч девятьсот восемьдесят восемь дополнительных идентификационных жетонов?
Перед ним без конца выхаживал взад-вперед второй капитан. Титженсу не нравились его разговоры о круге и тысячелетии. Любой, у кого есть хоть капля здравого смысла, от них тотчас встревожится. Они могут свидетельствовать о начале ярко выраженного, опасного лунатизма… В то же время об этом парне он не знал ровным счетом ничего. Для хорошего кадрового офицера стоявший перед ним человек, по всей видимости, был слишком смугл, порывист и красив. В то же время плохим он тоже точно не был, потому как мог похвастаться орденом «За выдающиеся боевые заслуги» с памятной планкой, Военным крестом и некоторыми наградами других государств. К тому же генерал – в виде дополнительной информации – сказал, что капитан получил учрежденную вице-канцлером премию за знание латыни… Интересно, а сам генерал Кэмпион понимал, что представляет собой человек, получающий учрежденные вице-канцлером премии по латыни? Скорее всего, нет, он лишь присовокупил эти сведения к своей записке варварским орнаментом, которым пользуются командиры-дикари. Желая выставить себя, лорда Эдварда Кэмпиона, генералом культурным. Поди узнай, когда у человека в следующий раз заявит о себе тщеславие.
Получалось, что этот парень казался слишком красивым, чтобы быть хорошим офицером, но при этом именно таковым и был. Это все объясняло. Когда страсть приходится сдерживать, она сводит с ума. С 1914 года он, должно быть, неизменно демонстрировал рассудительность, был дисциплинирован, терпелив и сдержан – и это в окружении грохота, адского огня, крови, грязи и старых жестянок… Поэтому в действительности офицер постарше представлял себе младшего товарища чем-то вроде наброска к портрету в полный рост, почему-то с широко расставленными ногами, на фоне гобелена, алого от огня и рубинового от крови… Из его груди вырвался негромкий вздох. Такой жизнью жили все эти несколько миллионов человек…
Набранное пополнение будто встало у него перед глазами: две тысячи девятьсот девяносто четыре человека, состоявшие под его командованием в последние пару месяцев – для такой жизни период довольно долгий – за которыми они с сержант-майором Коули чутко приглядывали и блюли их боевой дух, следя за моралью, ногами, пищеварением, учитывая охватившее их нетерпение и извечную жажду женщин… Титженс словно увидел, как их колонна змеей растянулась на большое расстояние, все больше затихая, напоминая огромную рептилию в зоопарке, медленно уползающую в свой чан с водой… Затихая где-то далеко-далеко, перед непреодолимым барьером, простиравшимся от земных глубин к небесной выси…
Глубочайшее уныние, нескончаемая неразбериха, нескончаемое безумие, нескончаемая мерзость. Всех этих людей отдали в руки самым циничным, самым беспечным интриганам, окопавшимся в длинных коридорах и замышлявшим заговоры, рвущие на части сердца во
Что же касается именно этого призера, то он, похоже, терпеть не мог шума. Ради него всем приходилось соблюдать тишину…
И он, черт возьми, был совершенно прав. Это местечко предназначалось для спокойной и планомерной подготовки мяса для скотобойни. Новобранцы! На такой базе подобает размышлять или даже молиться, здесь томми должны в тиши писать домой последние письма, рассказывая в них, как жутко гудят пушки.
Но набить в этот городок и его окрестности полтора миллиона человек было сродни тому, чтобы расставить ловушку для крыс, использовав в качестве приманки кусок гнилого мяса. Немецкие аэропланы могли унюхать их за сотни миль и причинить даже больше вреда, чем если бы разнесли в клочья своими бомбами весь Лондон. В то время как противовоздушная оборона там представляла собой не просто шутку, а шутку сумасшедшего. От ее огня тысячами лопались снаряды, выпускаемые из самых разных орудий, подобно камням, которыми мальчишки забрасывают в воде крыс. Асы противовоздушной обороны, вполне естественно, должны охранять штаб-квартиру. Но для тех, кто страдал от воздушных налетов, ничего смешного в этом не было.
На Титженса еще тяжелее давила и без того тяжелая депрессия. Недоверие к Кабинету министров в Лондоне, к тому времени уже испытываемое в армии большинством, граничило с физической болью. Колоссальные жертвы, весь этот океан душевных страданий – все это лишь подпитывало личное тщеславие тех, кто среди всех этих безбрежных пейзажей и бесчисленных сил выглядел сущими пигмеями! Его же волновали тревоги миллионов тех, кого в бурой грязи до мозга костей пронизывала сырость. Они могли умереть, а четверть миллиона из них – сложить головы, отправленные на бойню. И при этом их уничтожили бы без всякого удовольствия, без всякой помпы, без всякой убежденности в правоте этого действа и даже не нахмурив бровь – одним словом, без всякого парада.
В действительности об офицере напротив он не знал ровным счетом ничего. Парень, очевидно, умолк, ожидая ответа на свой вопрос. И в чем же этот вопрос заключался? Титженс об этом даже понятия не имел. Потому что давно его не слушал. В хибаре царила тяжелая тишина. Они все попросту ждали.
– Ну, и что вы на это скажете? – с ноткой ненависти в голосе спросил парень. – Вот что мне хотелось бы знать.
Титженс размышлял дальше… Типов безумия в мире существовало великое множество. И к какому из них относилось это? Его собеседник был трезв. Говорил как пьяница, но при этом не выпил ни капли. Приказывая ему сесть, Титженс попросту действовал наугад. На свете есть сумасшедшие, подсознательное «я» которых ответит на воинский приказ, будто по волшебству. Он помнил, как однажды рявкнул «Стой! Кругом!» несчастному ненормальному коротышке в очередном лагере еще дома, и тот, за миг до этого на полной скорости галопировавший мимо его палатки с оголенным штыком наперевес, убегая от преследователей, гнавшихся за ним в полусотне ярдов, не только застыл как вкопанный, но и повернулся к нему, а заодно прищелкнул каблуками с видом лихого гвардейца. Сей прием на свихнувшемся бедолаге Титженс испробовал за неимением лучшего. По всей видимости, время от времени такое действительно срабатывало.
– На это… это на что? – рискнул спросить он.
– У меня такое ощущение, что ваша непревзойденная светлость не соизволит меня слушать, – не без иронии в голосе ответил парень. – Я спрашивал вас о моем мелком, гнусном дядюшке, этом низком типе, которого вы записали в лучшие друзья.
– Генерал – ваш дядюшка? – удивился Титженс. – Вы имеете в виду генерала Кэмпиона? И что он вам такого сделал?
Генерал направил этого парня во вверенное ему подразделение, прислав сопроводительную записку, в которой просил его, Титженса, приглядеть за ним, назвав отличным малым и превосходным офицером. Записка была написана собственной рукой генерала и содержала дополнительные сведения о подвигах капитана Макензи на ниве учености… Титженс поразился, что генерал так беспокоился по поводу самого заурядного командира пехотной роты. Как этот парень сумел привлечь внимание генерала? Кэмпион, подобно многим другим, конечно же, слыл добряком. И если бы какой-то чудак, послужной список которого свидетельствовал о том, что он человек хороший, обратил на себя его внимание, генерал сделал бы ради него все, что только мог. При этом Титженсу было доподлинно известно, что самого его Кэмпион считал человеком глубоким, ученым, надежным и способным позаботиться об одном из его протеже… Не исключено, что генерал вообразил, будто в этом подразделении и заняться особо нечем, а раз так, то его можно спокойно превратить в действующую палату для душевнобольных. Но, если Макензи приходился Кэмпиону племянником, это все объясняло.