Конец пути
Шрифт:
– А не кажется тебе, что ты саму эту идею насчет принимай-меня-всерьез возводишь в абсолют? – спросил я. – Ты ведь хочешь, чтобы вы с Ренни принимали друг друга всерьез при любых обстоятельствах, или нет?
Данное наблюдение Джо явно понравилось, и, к собственному своему стыду, я ощутил всплеск необъяснимого счастья: наконец-то мне удалось сказать что-то, достойное его похвалы.
– Прямо в точку, – он просиял и тут же влез на трибуну. – Стандартнейший аргумент против таких людей, как я, звучит следующим образом: любая логика в конце концов необходимо упирается в некую последнюю окончательность, которая на всю совокупность позволяет смотреть как на совокупность сугубо относительных величин, сама же эта последняя окончательность никак не поддается рациональному обоснованию, если мы не признаем существования абсолютных ценностей. Такого рода окончательности могут быть внеличностными, вроде "интересов
Представь себе, к примеру, что в силу своего характера я жутко ревновал бы Ренни, – продолжил он. – Конечно, ничего подобного нет и не было, но ты представь, что это часть моего внутреннего склада, что верность в браке для меня -одна из данностей, субъективный эквивалент абсолютной истины, одно из условий, которое я непременно стал бы добавлять к любому этическому конструкту. Теперь представь, что Ренни мне изменила за моей спиной. С моей точки зрения, всякие отношения с ней потеряли бы свой raison d'etre, и я, наверное, просто хлопнул бы дверью, если не застрелил бы ее или сам не застрелился. Но с общественной точки зрения, например, я все равно был бы обязан ее содержать, потому что общество, в котором люди по всякому такому поводу станут хлопать дверью, попросту невозможно. С точки зрения моих сограждан, я бы должен был платить алименты, и жаловаться на то, что их точка зрения не совпадает с моей, нет никакого смысла: она и не может совпадать. Точно так же и государство будет в своем праве, если велит меня вздернуть или расстрелять за то, что я застрелил свою жену, – как и я был вправе ее застрелить, понимаешь? Или католическая церковь, будь я католиком по вероисповеданию, вправе отказать мне в освященной земле для похорон – как и я был бы вправе совершить самоубийство, если бы супружеская верность была для меня одной из жизненных данностей. И я был бы полным идиотом, если бы ждал от мира, что он оправдает меня на том основании, что я в состоянии внятно объяснить свои поступки.
Потому-то я никогда и не извиняюсь. – Джо, судя по всему, вышел на финишную прямую. – У меня нет права ждать от тебя или от кого-то еще полного приятия моих слов или дел – но я всегда могу объяснить каждое мое слово, каждый мой поступок. Извиняться просто нет смысла, ибо ни одна из позиций в конечном счете защите не подлежит. Но человек в состоянии действовать последовательно; он может действовать так, чтобы в случае необходимости всегда уметь объяснить логику своего поведения. Для меня это важно. Знаешь, в первый месяц после свадьбы у Ренни была дурацкая такая привычка: стоило каким-нибудь там друзьям к нам заехать, и она просто места себе не находила, все извинялась за то, что у нас в доме слишком мало мебели. Она прекрасно знала, что нам не нужна лишняя мебель, даже если б мы могли ее себе позволить, но продолжала извиняться перед чужими людьми за то, что у нее другая точка зрения. И вот в один прекрасный день, когда она извинялась пуще обычного, я дождался, пока вся компания убудет восвояси, и врезал ей в челюсть. Вырубил с одного удара. А когда она пришла в себя, очень подробно ей объяснил, за что и почему я ее ударил. Она заплакала и стала передо мной извиняться за то, что извинялась перед другими людьми. Пришлось ее еще раз вырубить.
Ни следа бравады в голосе у Джо, когда он мне это все рассказывал, не было; как, собственно, и сожаления о случившемся.
– Вся беда в том, Джейк, что чем сложнее становится твоя нравственная система, тем сильнее должен быть ты сам, чтобы элементарно оставаться на плаву. И как только ты сделаешь ручкой объективным ценностям, тебе всерьез придется глядеть в оба и мышцы держать в полной боевой готовности, потому что теперь, кроме самого себя, тебе не на кого рассчитывать.
– Понятно, – сказал я.
Теперь: очень может быть, что Джо столь долгой и связной речи в одночасье и не произносил; я только уверен, что в ходе вечера он все это так или иначе сказал, а я – здесь и сейчас – изложил в форме единого монолога, дабы соблюсти некие условности, проиллюстрировать природу его ученых штудий и заодно добавить штрих-другой к его портрету. Я все это выслушал покладисто и тихо; но, хотя и сам я при случае был не прочь высказать пару схожих мыслей (частности притом предпочитая честности), возражения противу чуть не каждой им сказанной фразы вскипали во мне ежеминутно. Однако я ни в коем случае не взялся бы утверждать, что он при желании не мог бы моих аргументов опровергнуть – да я и сам бы сумел, наверное, сделать это не хуже. Как обычно в тех случаях, когда я сталкивался с по-настоящему продуманной и ясно изложенной позицией, я был склонен к формальному – на чисто понятийном уровне – ее принятию, поскольку все равно не мог противопоставить ей собственной, столь же взвешенной. В подобных ситуациях я обыкновенно прибегал к тому, что в психологии носит название "недирективных техник": я говорил просто "Да?" или "Понятно", и – куда вывезет.
Но история о том, как Ренни впервые столкнулась с философией морганизма, и о той неопровержимой системе доказательств, которую задействовал Джо, чтобы открыть ей глаза на истинную суть привычки извиняться, меня заинтриговала. Она ясно свидетельствовала, что философствование для мистера Моргана не есть игра; что свои умозаключения он проводит в жизнь недрогнувшей рукой; и Ренни сразу стала отчего-то фигурой более занятной. Я даже осмелюсь утверждать, что этот маленький анекдот именно и заставил меня согласиться на предложение, сделанное Джо чуть позже, когда Ренни вышла к нам на лужайку.
– Джейк, а вы любите ездить верхом? – спросила между делом Ренни.
– Никогда раньше не пробовал.
– Да что вы, это же такой кайф; вам обязательно надо попробовать – как нибудь со мной
Я поднял брови.
– Да, мне кажется, начать лучше именно с этого, а уже потом перейти к лошадям.
Ренни хихикнула и качнула головой; Джо рассмеялся в голос, но, как мне показалось, без особого энтузиазма. А потом я увидел, как морщины на его челе разгладились.
– Слушай, а ведь неплохая идея! – воскликнул он, обращаясь к Ренни. – Научи Джейка ездить верхом! – Он повернулся ко мне. – Родители Ренни держат на ферме, тут, совсем неподалеку, скаковых лошадей; у меня времени на прогулки верхом считай что нет, а Ренни терпеть не может ездить одна. Я занят с утра до вечера, начитываю материал, пока не начались занятия. Почему бы Ренни тебя не поучить – соглашайся. У Ренни будет возможность побольше времени проводить на свежем воздухе, а заодно и наговоритесь вволю.
Внезапно вспыхнувший в Джо энтузиазм несколько меня шокировал, как и откровенно дурной тон, – то, что разговоры со мной пойдут Ренни на пользу, подразумевалось само собой. И я получил удовольствие весьма предосудительного свойства, когда заметил, что и Ренни, в свою очередь, недобро эдак прищурилась: муж явно не настолько еще ее выдрессировал, чтобы его непосредственность время от времени не действовала ей на нервы, хотя она тщательнейшим образом постаралась скрыть свое неудовольствие от Джо.
– Что ты по этому поводу думаешь? – он от нее отставать не собирался.
– Я думаю, идея просто грандиозная, если, конечно, Джейк согласится, чтобы я его учила, – быстро ответила Ренни.
– А ты согласен? – спросил у меня Джо. Я пожал плечами.
– Да мне, в общем, все равно.
– Ну, что ж, если тебе все равно, а мы с Ренни за, значит, договорились, – рассмеялся Джо. – Короче говоря, хочется тебе этого или нет, вопрос решен, если ты не собираешься отказываться наотрез, вроде как с этим обедом!
Мы усмехнулись, переглянулись и оставили тему, потому как Джо со счастливейшей из мин принялся растолковывать мне, что мое утверждение (по телефону, насчет прибытия на обед вне зависимости от того, хочу я этого или нет) по сути своей нелогично.
– Если бы ты не сбил Ренни с толку этим своим подначиванием, она бы тебе сказала, – он улыбнулся, – что единственным достоверным критерием человеческих желаний являются поступки – конечно, говоря в прошедшем времени: если человек что-то сделал, значит, именно это он сделать и хотел.