Конец республики

Езерский Милий Викентьевич

Приданое, полученное от города, не улучшило денежных дел Антония; приходилось собирать средства в Греции и в уступленном Сексту Пелопоннесе.

Прибыв в Азию, Антоний взял Салоны и, разбив парфян, обратил их в бегство. Не доверяя коварному врагу, он готовил войска к упорной борьбе, переписывался с римскими друзьями и с женой, которая, умалчивая о браке его с Афиной-Палладой, все же не могла не намекнуть на него. Она писала:

«Верь мне или не верь, но вы, мужи, непостояннее слабых женщин. Вы считаете нас ниже себя, смотрите на женщин, как на нечистых тварей, а между тем без нас не можете обойтись. Вы женитесь, клянетесь в любви, изменяете с неодушевленными предметами, как будто неодушевленное может стать живым. А иные, не замечая этого,

ставят себя в глупое положение. Очень сожалею, что именно так поступил брат мой: разведясь со Скрибонией, он женился на Ливии, жене Тиберия Клавдия Нерона, заставив его дать за женой приданое, точно она была дочерью Нерона, и быть посаженным отцом. О Юнона! Сначала я думала, что это шутка или одно из дурачеств моего брата, а оказалось противное. Женитьба Гая Октавиана на Ливии Друзилле вызвала в Риме возмущение. Всем известно, что древние жреческие постановления запрещают браки во время беременности, а Ливия, беременная на шестом месяце, вышла замуж. Понтифики принуждены были объявить, что религиозные предписания в этом случае необязательны. Весь Рим насмехается над бывшим мужем Ливии, и когда Нерон выходит на улицу, ему кричат: «Поздравляем с браком жены!» — «Много ли серебра отсыпал ты в приданое?» Он сердится, но толпа злопамятна, особенно по отношению к Гаю Октавиану. Ненавидя его, плебеи задевают и Ливию, называя ее «беременной девственницей». Ливия плачет. Я полюбила ее: нравственными качествами, прямотой она превосходит многих матрон.

Дорогой мой супруг, господин и покровитель! Умоляю тебя всеми богами, возвращайся поскорее в наш Рим, оставь в покое парфов и греков, не расточай сил на войны и на женщин. Разве твоя Октавия не может заменить умом, плясками, играми на инструментах обаятельнейших гетер? Возвращайся же поскорее на родину. Твое присутствие укротит низкого и жестокого Гая Октавиана, которого я, как сестра, все же обязана любить».

Антоний вспомнил обворожительную Ливию Друзиллу, дочь аристократа Ливия Друза, павшего при Филиппах, и задумался. Это была женщина с прекрасным характером, умная — он сам увлекался ею («А кто мне не нравился?»)

Эрос, избранный в сенат, не желая оставаться в Риме, уехал с господином. Услышав о женитьбе Октавиана не Ливии, он сказал Антонию:

— Господин мой, развод Октавиана со Скрибонией — начало разрыва с Секстом Помпеем. Я думаю, что Окта-виан хочет воспользоваться твоим отсутствием, чтобы разбить Секста и усилиться против тебя.

— Против меня? — вскричал Антоний. — Но чем я ему мешаю? Мы стали родственниками…

— Не верь, господин, прочности родственных отношений в наш век. Ты мешаешь Октавиану тем, что существуешь. А не будь тебя, он был бы владыкою всего мира.

— Как не будь его — владыкою был бы я, — возразил Антоний и, чтобы переменить беседу, спросил Эроса о здоровье Халидонии.

— Благодаря тебя, господин мой, за заботу и попечение. Жена моя здорова, только тоскует по мне. Не лучше ли было бы, если б она переехала жить к нам?

— Куда? В Азию? Клянусь Геркулесом! Ты, Эрос, или пьян, или одержим ларвами…

Эрос не смутился:

— Господин мой, на Востоке мы пробудем долго, быть может, всю жизнь… Ты будешь воевать с парфами, затем вернешься в Египет.

Антоний пожал плечами. Рассуждения Эроса вызывали в нем чувство досады: уж не намекал ли вольноотпущенник-сенатор на его отношения к Клеопатре? А если он, Антоний, не вернется в Египет, потому, что не влюблен в царицу? И разве он обязан вернуться? Неужели причиной возвращения должна быть ее несравнимая й несравненная красота?

Отпустив Эроса, он решил написать Октавии. Письмо получилось веселое и теплое; об Октавиане он отзывался полушутливо, как о неуравновешенном муже, о Нероне — как о дураке и тупице, а о Ливии Друзилле — как о матроне, наделенной прекрасными качествами, но, сравнивая ее с Октавией, ставил Октавию значительно выше Друзиллы.

«Я знаю твое сердце, твою душу, — писал он, — и — клянусь Венерой! — уважаю тебя больше всех женщин в мире!

Я недостоин тебя. Будучи воином, я принужден идти не тем путем, каким хотел бы, а путем, намеченным Фатумом: я должен продолжать дело диктатора, если бы даже я твердо знал, что меня ждет смерть. Цезарь погиб, он отомщен при Филиппах; только не отомщен еще друг диктатора Марк Красе и доблестный сын его Публий, вероломно убитые парфами… И еще много других задач должен я выполнить, пока жив… Ты мягко намекнула на брак мой с Минервою, однако ты не поняла, что целью его было получение средств для ведения этой войны. Что же касается развода Октавиана со Скрибонией, то не думаешь ли ты, что, разорвав узы родства с Секстом Помпеем, твой брат готовит на него вероломное нападение? Я знаю его: он придерется к случаю, если таковой представится, или изобретет его сам, чтобы начать войну. Предостереги его, дорогая жена, и посоветуй ему умеренность и честность по отношению к честнейшему римлянину. Иначе боги жестоко покарают его за нарушение клятвы. А если увидишься с Марком Эмилием Лепидом, напомни ему, чтобы он чаще извещал меня о событиях в Риме. Прощай».

XIX

Меценат возлежал за столом с Саллюстием, Галлом, Горацием и Вергилием и беседовал с ними о литературе. Когда раб возвестил о прибытии Октавиана, Меценат слегка поморщился, — занятный разговор был прерван, душевное равновесие нарушено.

Вергилий, бледный, тщедушный, слабосильный муж, и Гораций, широкоплечий и краснощекий, подобострастно смотрели на молодого Цезаря, который входил в триклиниум с улыбкою на губах. Только Корнелий Галл и Саллюетий, занятые беседой, не обратили должного внимания на Цезаря, и это задело его; однако, не показав вида, он любезно кивнул им.

— Привет поэтам и покровителю их! — вскричал Октавиан, блеснув гнилыми зубами, и обратился к Горацию: — Каждый раз, когда я перечитываю твою сатиру, в которой ты советуешь молодым людям посещать простибул, вместо матрон, меня разбирает смех, что ты становишься на защиту замужних женщин. Почему? Идея нравственности? С одной стороны нравственность, а с другой — разврат, поэтому твои советы несовместимы с идеей нравственности, и я не ошибусь, если скажу: «О, дорогой поэт! не щади наших матрон ради нескольких матрон: они такие же блудницы, как уличные простибулы». Что лучше — общность жен, как учил божественный Платон в своем «Государстве», или разврат в лупанарах?

— Прости меня, Цезарь, за смелость, которую я беру на себя. Мой совет только совет и желание, чтобы ко времени твоего единовластия матроны стали истинными римлянками, строгими и чистыми, как девы Весты.

Октавиан с видимым удовольствием пожал ему руку.

— Благодарю тебя. Дружба, которую ты возвеличил в III сатире, придаст мне бодрости в борьбе и наполнит сердце уверенностью, что истинные друзья всегда со мною.

И, повернувшись к Вергилию, спросил:

— Как твое здоровье? Помог ли тебе от лихорадки крокодиловый жир, который я получил из Египта? Нет? Жаль. А молитвы и жертвоприношения доброй богине Валетудо? Тоже нет?.. Ты мнителен, друг мой! Ведь, несмотря на болезнь, ты, говорят, посещаешь красавиц. Верно ли, что ты подружился с Киферидой, которая восстала из забвения? Верно ли, что она читала на театре твои «Буколики»? И верно ли, наконец, что ты написал эклогу, утешающую Гая Корнелия Галла, которого покинула Киферида?

— Увы, Цезарь! — вздохнул Галл. — Такое несчастье…

— Не думай, Цезарь, что я любовник восхитительной, — прервал его Вергилий. — Я оказал Корнелию эту маленькую услугу исключительно потому, что Галл хотел, чтобы Италия знала о его связи с Киферидой… Он не откажется подтвердить это…

— Подтверждаю! — воскликнул Галл. — Но не много ли, дорогой друг, уделяешь мне внимания?

— Ровно столько, сколько ты заслуживаешь, — ответил Вергилий, повернувшись к Горацию. — Теперь твоя очередь влюбиться в Кифериду…