Конец республики

Езерский Милий Викентьевич

— Избавь меня от сладких прелестей Ликер иды, воспетой Гаем Корнелием!

Октавиан с удовольствием слушал препирательства поэтов. Он даже подмигнул Горацию на Галла, как бы говоря: «Хорошенько его! Не щади», и собирался сам ввязаться в спор, но Меценат, недовольный беседой, сказал:

— Конечно, восхвалять возлюбленных похвально. Не лучше ли, однако, писать эклоги, как это делает Вергилий? Его эклоги пользуются заслуженным успехом в римской республике: Италия и провинции заучивают их наизусть…

—

Знаю, — кивнул Октавиан, возлегая рядом с Саллюстием. — Ты что-то озабочен, мой друг, твои глаза мрачны, точно в «Югуртинскую войну», над которой ты работаешь, приходится тебе вводить поневоле дифирамбы аристократам…

— Аристократам? — вскричал Саллюстий, приподымаясь на ложе. — Клянусь Вакхом, который незримо присутствует за нашим столом, — ты или пошутил, Цезарь, или…

— или… — прищурившись, вымолвил Октавиан.

— или… плохо разбираешься в римской истории… Меценат спокойно прервал его:

— - Все мы плохо разбираемся в истории, потому что создаем историю. Нам нет дела до прошлого аристократии, она уничтожена, а новая аристократия, если ей суждено существовать, будет именно такая, какая нам нужна. Она должна состоять из мужей, всецело поддерживающих власть сына Цезаря. Поэтому умерь свой гнев и спокойно выслушай мнение нашего высокого гостя…

— Ты говоришь о нашем споре, благородный Меценат? — спросил Гораций.

— Клянусь Поллуксом, как говорят на суде! — подхватил Вергилий. — Пусть нас рассудит Цезарь, тем более, что сам он поэт и дела поэзии ему не чужды.

Меценат позвонил и приказал рабыне подать вина и фруктов, а затем, обратившись к Октавиану, объяснил причину спора. Вергилий, передавший Аттику для издания свои эклоги, натолкнулся на ряд возражений: старик требовал замены ряда слов более удачными, считал какофонией строфы, в которых Вергилий употребил аллитерацию, советовал изъять строки, заимствованные у Гомера, Невия и Энния, Вергилий возражал и взял свою рукопись у Аттика, не желая делать поправок.

— Прежде чем говорить, — осторожно сказал Октавиан, — я хотел бы знать мнение каждого из вас. Вопрос, конечно, важен, и обсуждение его занимает меня не меньше, чем, например, политический вопрос.

Рабыни внесли амфоры, кратеры, фиалы и фрукты в вазах: яблоки из Мелоса, круглые яблоки, называемые arbiculata, самые любимые и удобоваримые желудком, невианские груши, пятнистые, очень мягкие, и черные телланские фиги.

Наполнив фиалы, друзья выпили.

Первый стал говорить Вергилий. Он утверждал, что издатель не имеет права вторгаться в манускрипт автора.

— Позволь, — возразил Меценат, — разве Лукулл не исправлял «Достопамятностей Суллы», а Тирон — сочинений Цицерона?

— Верно, но не забудь, что Сулла и Цицерон поручили это своим друзьям.

Потом Вергилий стал говорить о заимствованиях у поэтов; не отрицая, что он поступил подобным образом

с несколькими строфами из произведений Гомера, Невия, Энния и иных поэтов или переделал их, как нашел нужным, он утверждал, что у забытых поэтов даже должно брать удачные стихи («Разве найденный клад не достоин разумного употребления? Неужели потому, что он принадлежал другому, нельзя им пользоваться, а следует зарыть обратно в землю?»), а у варваров, как, например, Гомер, и подавно. Предвосхищая могущие быть возражения, Вергилий соглашался, что Гомер велик, не забыт, однако это не римский поэт, а греческий, следовательно, использование его богатств должно стать правом Рима, владыки мира.

Гораций горячо поддержал Вергилия. Саллюстий сначала молчал, потом стал возражать. По его мнению, заимствования у чужих авторов показывают беспомощность поэта (Вергилий и Саллюстий обменялись злобными взглядами); что же касается поправок издателя или даже друга, то считает их излишними.

Возражал один Корнелий Галл, доказывая, что муж образованный, любящий литературу, не будучи писателем, может нередко своим советом принесть большую пользу писателю, и привел случай, когда его стихи были признаны друзьями слабыми и он переработал их.

Гораций, Вергилий и Саллюстий прерывали его речь дружескими колкостями и насмешками, однако Галл не сдавался.

Вмешался Меценат; не имея еще своего мнения, он обдумывал, что сказать; он не хотел обидеть Вергилия и Саллюстия, задеть Галла. Наконец, неуверенно вымолвил:

— Мне кажется, что заимствовать у забытых поэтов и у варваров необходимо лишь в том случае, когда строка или выражение блещет новизной, чистотой и свежестью. Поправки же издателя возможны только с согласия автора.

Вергилий, Гораций и Саллюстий замахали руками. Галл молчал. Октавиан привстал на ложе.

— Друзья, — сказал он, — я слышал ваши споры и говорю открыто: ни один Аттик не вправе самовольно исправлять рукопись. А заимствования необходимы, ибо мысли и чувства забытых поэтов и писателей оживают в новых произведениях, украшая их и способствуя восприятию потомками чувств или мыслей предков.

Вбежал, запыхавшись, раб.

— Господин, вести из Сицилии… Менадор здесь…

— Менас? — вскричал Октавиан. — Что это значит? Неужели боги услышали мои молитвы…

Не простившись с друзьями, он быстро вышел.

Правитель Сардинии Менадор, поссорившись с Секстом Помпеем, бежал к Октавиану. Обрадованный Цезарь стал готовиться к войне с Секстом и запросил Антония, ободряет ли он его решение.

Антоний, недовольный действиями Октавиана, ответил, что следует уважать Мизенский договор, а Менасу послал резкое письмо. Оно кончалось словами: «Если ты не прекратишь своих происков, то я, как покупатель имений Помпея, откажусь от патроната над тобою».