Конец старых времен
Шрифт:
Тут у меня вскипела желчь. Подбоченившись, я накинулся на любезного князя; я обозвал его лжецом, потаскуном, хитрой лисой, вышибалой, подонком, прибавив к этому еще три десятка других эпитетов.
Ну зачем вы еще отпираетесь, когда я вас чуть ли не за руку схватил! Разве не слышал я ваш голос?
Бернард, — проговорил полковник, вытащив из кармана какую-то монетку, — видишь ты эти деньги?
Вижу. Это луидор, изъятый из обращения полсотни лет назад. Ну и что?
Как «ну и что», умная твоя голова! Луидор-то фальшивый. Это медяк. И готов держать пари, что Вероника видит не лучше тебя! А может, это она вас углядела?
Пока мы таким образом обменивались мнением, в коридоре поднялся гвалт. Я приоткрыл дверь, чтобы лучше расслышать, — и у меня дух занялся: Франтишка выкрикивала мое
Знакомо ли вам отвратительное чувство, испытываемое загнанным человеком, на которого со всех сторон напирают судьи и адвокаты, задавая ему тысячи вопросов: а что ты делал, голубчик, вчера и что два месяца тому назад, когда кукарекали петухи? И чем занимался ты шесть недель назад, когда в окрестностях летали вороны и вызванивали «Аве, Мария»? Сколько рыбы съел ты в прошлый праздник и где та самая Анечка, которая чинила тебе исподнее и ходит теперь с животом?
Я представил себе, как бы я отвечал, и меня охватила паника. Я испугался, что меня вышвырнут из замка, и схватил князя за руку.
Мне просто необходимо было услышать разумное слово, дельный совет, а этот злодей отвечал так, словно я один причастен к делу. Приподняв колено и скрестив на нем руки, он покачивался и весело смеялся.
Я ощутил живейшее отвращение к нему и попросил его хоть одну минуту побыть серьезным.
— Вам очень мало дела до того, что думают о вас люди, — сказал я, решив показать ему всю разницу между его положением и моим. — Ладно, я вижу, что вам равно безразлично, выкинут ли ваши пожитки в окно или вежливо попросят убраться. Бог дал вам несокрушимый дух, который развевается по ветру, подобно султану из перьев, тем веселее, чем хуже непогода. Вы будете хорошо себя чувствовать и на проезжей дороге по утреннему морозцу, и в чаще леса, вне круга сплетниц и толпы врагов. Вы будете мерзнуть, голод будет барабанить по вашему желудку, а вы утешитесь тем, что по крайней мере мимо ушей ваших не свистят пули и жизни вашей не угрожает ни разрыв снаряда, ни картечь, ни кинжальный огонь, ни штык.
Вы утверждаете, что ваше время придет, когда вернется царь, и что с его возвращением вы обретете вновь богатство и славу. Моей фантазии не хватит, чтобы представить себе, сколько осетров, телятины и сочной говядины поднесет к самой постели вашей младшая из княжон. Я вижу вас, покрытого орденами, из которых каждый имеет цену тонны золота. Такова ваша судьба, и вы, право же, можете позволить себе плевать и на хозяина моего, и на его мнение. Но взгляните, как обстоит дело со мной!
Ветер причиняет мне колотье в ушах и исторгает из глаз моих слезы. На вершинах гор меня охватывает головокружение, а у подножия их я испытываю такую стесненность духа, что не гожусь никуда. Я привык обедать каждый день и спать в постели.
Может случиться, что в лесу вы встретите девушку, которая будет согласна где-нибудь обменяться с вами колечками. Я же встречу полицейского и при всем желании расстаться с ним в добрых отношениях обязательно ввяжусь в ссору и попаду в каталажку…
Да если бы и не было всего этого — все равно, ваша милость, существует большая разница между дворянином и человеком моего происхождения. Вам достаточно хранить верность царю. Пусть без гроша, вы все равно барин. У вас есть ваш герб и ваш револьвер. А что есть у меня? У меня только мои книги. Что я без них? Только они и придают мне уверенность. Только они придают крылья моим мыслям. Я всего лишь осел и привык, что на мне ездят. Моим бокам нужны шпоры высокой поэзии. Только это возвращает меня миру. Библиотечная пыль, играющая в столбе света, когда между десятым часом утра и полуднем в окна заглядывает солнце, пыль, от которой вы кашляете, этот вихрь крошечных телец, что, подобно бабочкам, садятся на мои страницы, — вот мои созвездия. Чернь же строк для меня — лесные чащи, а белые полоски между ними, которые печатники и наборщики называют «реками», и есть мои реки. Я говорю совершенно серьезно. Куда мне деваться без моих чудесных книг? Ей-богу, я не в состоянии ориентироваться нигде, кроме как в стране, указанной мне поэтами. Иду
— Хватит, хватит, друг мой! — перебил меня полковник. — Не хули себя, не прикидывайся ущербным! Черта ли мне в том, что ты хочешь сказать! Будь здоров — и пусть исполнятся все твои желания. Кстати, нет ли у тебя сейчас трех сотен?
Вопрос был задан неожиданно и с такой напористостью, что я не устоял. Я ответил честно и протянул ему свои последние деньги.
В эту минуту в дверь постучался пан Стокласа. Я еще не опомнился от одной неожиданности, как был ошарашен новой: я даже рот забыл закрыть от удивления.
Что надо управляющему в комнате князя? Зачем он явился?
Я опасался, что до него дошли сплетни насчет Корнелии, и мне было крайне не по себе.
Хозяин меж тем, сунув два пальца за ворот рубашки, словно тот его душил, и одергивая пиджак, имел вид человека, который не знает, с чего начать. Его смущение вернуло мне равновесие духа. «Пфа, — подумал я, — если он что-нибудь и знает, то уверенности у него нет». Кончив наблюдать пана Стокласу, я посмотрел на князя. Лицо его выражало все ту же самоуверенность и то же благородство. Тут мне пришел в голову вопрос — куда же девались мои деньги, ведь полковник только что держал их в руке! — но я сразу понял, что для него не составляет труда ловко спрятать их в рукаве.
Сударь, — заговорил Стокласа, бросив короткий взгляд в мою сторону, — несколько дней тому назад вы встретили в лесу крестьянина по фамилии Хароусек. Помните вы его? Так вот, этот человек сейчас здесь и просит прощения…
Мне не о чем с ним говорить, — отрезал князь.
Вы, никогда не встречавшиеся с Алексеем Николаевичем, едва ли поверите, до чего трудно уговорить его сделать то, чего ему не хочется делать. Бесполезно что-либо ему втолковывать. Он будет улыбаться, кивать головой, а потом поступит так, как сочтет нужным. Ему ничего невозможно объяснить, он не слушает никаких доводов; он будет выскальзывать у вас из рук, и упорство, с каким он будет это делать, лишит вас смелости заговорить с ним еще раз.
Пан Стокласа беспомощно стоял перед князем и только повторял, что просит Алексея Николаевича обменяться с Хароусеком хоть двумя словами.
Вы шутите, — отвечал полковник, — право, шутите, сударь! Если я правильно понял, вы говорили сначала, чтобы я выслушал извинения Хароусека, а теперь требуете, чтобы я сам извинился.
Да, — признался управляющий, — Хароусек — старый знакомый пана Якуба… Я от него завишу… Мне бы не хотелось заводить раздоры в округе…
Сожалею, — сказал князь, — сожалею, что вынужден так отзываться о человеке, с которым вы желаете поддеряшвать отношения, но поверьте: он просто хам!
Минутку, сударь!
Простите!
Для меня это очень важно, — снова затянул Стокласа. — Я вас прошу, я этого желаю…
Довольно! — вскричал вдруг князь. — Ни слова более!
Я видел — дело плохо и мне пора вмешаться. Как знать, что случилось бы, промолчи я. И я ввернул:
Хорошо сказано, Алексей Николаевич!
Что «хорошо сказано»? — не понял князь.
— Все, все, все до точки! Ей-богу, таких оборотов речи я не слыхивал с тех самых пор, как три оборванца ломились в трактиры…