Конец вечного безмолвия

Рытхэу Юрий Сергеевич

— А-а, — протянул Каширин, — вон ты какой, пишущий Теневиль! Как поживает брат Солнечного владыки Армагиргин?

— Живет, — просто ответил Теневиль, разглядывая удивительного тангитана, который без, брез-гливой гримасы вошел в ярангу и, главное, хорошо говорил по-чукотски.

— Слыхал я, — обратился Каширин к Теневи-лю, — что ты письменный чукотский разговор придумал. Это что же, ты буквы изобрел, азбуку?

Эти слова не были понятны ни Теневилю, ни Тымнэро, но Теневиль с достоинством пояснил:

— Мой

чукотский знаковый разговор только для нашего языка.

— А ну покажь!

Теневиль вытащил из дорожного мешка гладкую дощечку, отскобленную до бумажной белизны. Каширин взял ее и придвинулся к костру.

Знаки были выдавлены на мягкой древесине чем-то острым — то ли шилом, то ли гвоздем. Иные были похожи на изображения людей, животных, предметов, но больше было непонятных, странных, иной раз чем-то напоминающих Каши-рину вывески на японских и китайских лавках во Владивостоке. Несколько раз на глаза Каширину попадались изображения двух радиомачт Ново-Мариинска, знакомых ему по дощечке, принадлежащей Тымнэро.

— Любопытно, — пробормотал он. — А прочитать написанное можешь?

— Я же писал, почему не могу? — удивился несообразительности тангитана Теневиль.

Он взял дощечку:

— "Пришла весть от Черепака о Солнечном владыке. Будто сошел он с золоченого сиденья навсегда. Уехал Черепак. Сильно стал пить Армагиргин и хотел взять Милюнэ…"

— Милюнэ — вот она, — кивнул Теневиль на молодую женщину, оторвавшись на миг от чтения.

— Да, брат, — в задумчивом удивлении пробормотал Каширин, — надо же сообразить такое.,

— Трудное это дело, — заметил Тымнэро. — А нужен ли для чукчи письменный разговор? Может, этого совсем и не надобно?

— Нужно! — убежденно произнес Каширин. — Мне мой дружок Ваня Ларин говаривал — будет у чукчей, эскимосов и чуванцев свой письменный разговор. Не тангитанский, а свой!

Милюнэ слушала словно чуть прихваченную весенним заморозком чукотскую речь тангитана, и боязнь заползала в душу: как-то ей доведется жить в этом непривычном селении, с железными мачтами для ловли далеких слов? Но некуда пойти девушке-сироте, негде искать защиты.

Каширин поглядел на Милюнэ. Красавица! И откуда только берутся такие здесь, в холодном краю, в грязных и дымных ярангах, при постоянном голоде?

— Погостевать приехала?

— Насовсем она переехала сюда, — ответил за девушку Тымнэро. — Сирота она, а мне дальняя. родственница… Может, кто из тангитанов возьмет ее в услужение?

— Да ты что? — Каширин еще раз пристально посмотрел на девушку. — Такую красу на растерзание анадырским волкам отдавать!.. Постой-ка. Кажись, Треневу нужна прислуга.

Утром того дня, когда Милюнэ надо было показаться жене торговца Тренёва, Тынатваль наставляла ее:

— Главное в тангитанской жизни — это чистота. Любят

они все мыть да скоблить. Раз в. неделю жарко нагревают особую деревянную ярангу, войди внутрь — сваришься. В этой яранге хлещут себя связками березового стланика. От этого они и белые. Снаружи не так, а вот доведется увидеть тебе голого тангитана, так он такой белый, будто и впрямь вареный.

Женщины сидели у едва тлеющего костра в чоттагине, ожидая мужчин, которые пошли на переговоры к Ивану Треневу.

— Ну, считай, что мы тебя просватали! — громко объявил Каширин, входя в чоттагин. — Агриппина Зиновьевна берет тебя в услужение, будет тебя кормить, приоденет соответственно да еще раз в месяц товарами будет платить.

С замиранием сердца Милюнэ шла следом за широко шагавшим Кашириным. Лишь сейчас она могла вблизи рассмотреть тангитанское стойбище, застроенное будто выросшими из земли домишками. Среди них торчали два-три больших деревянных здания, одно из которых было увенчано крестом, как церковь в Маркове. Снег в Ново-Мариин-ске был грязный, закопченный угольным дымом. Дом Тренева встретил Милгонэ громкими голосами:

— Рыбья твоя душа! Нет у тебя мужской твердости, даром что штаны носишь!

Голос был пронзительный, казалось, он протыкал кожу человека, словно железная игла.

— Что за шум, а драки нет? — крикнул Каширин, распахивая дверь в дом и пропуская вперед Милюнэ.

Агриппина Зиновьевна, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, стояла в тесных сенях и выговаривала мужу. Иван Тренев по обыкновению теребил бородку и еле слышно частил:

— Так-так-так… Так-так-так…

— А, Петр Васильевич! — Агриппина Зиновьевна обратилась к Каширину. — Явились! Что же это творится? А?

— Об чем речь? — спокойно спросил Каширин.

— А о том, что вы заставили мужа торговать в убыток! — крикнула Агриппина Зиновьевна. — Сейчас весна, товару недостаток, а он отдает за песца две плитки чая! Вы хотите нас по миру пустить!

— Успокойтесь, Агриппина Зиновьевна, — сказал Каширин так, словно ничего особенного не произошло. — Две плитки черного чая — это еще не все счастье на земле. Лучше поглядите-ка, какую работницу я к вам привел…

С этими словами он слегка подтолкнул вперед засмущавшуюся Милюнэ.

— Входите в комнату, — пригласила Агриппина Зиновьевна.

Она искоса быстро взглянула на чукчанку и не увидела в ней ничего особенного. Но в комнате, когда Агриппина Зиновьевна пристальнее рассмотрела будущую работницу, она не могла не поразиться. Доброта так и лучилась от всего ее облика, от выражения лица, чуть округлого, мягкого, глаз, светящихся внутренним теплом.

— Как тебя зовут? — спросила Агриппина Зиновьевна.

— Милюнэ…

Голос был низковатый, глубокий.

— Что это значит?