Конец вечного безмолвия
Шрифт:
Оба тангитана" скрылись в клубах пара в главной банной комнате, и вскоре оттуда раздались вопли и стоны, свистящий звук рассекаемого распаренным веником жаркого, насыщенного паром горячего воздуха.
Несколько раз Грушецкий и Тренев выбегали окунуться в прорубь, растягивались на лавках в предбаннике, не обращая внимания на Милюнэ, пили большими глотками квас, настоянный на тундровой морошке, и, уже еле волоча ноги, снова скрывались в жаркой комнате.
Наконец мужчины вымылись, оделись в чистую одежду.
Пришла Агриппина Зиновьевна с большим эмалированным белым тазом.
— Ты тоже будешь мыться, — сказала Агриппина Зиновьевна, произнося слова медленно и ясно, и показала, что надо раздеться.
С бьющимся сердцем Милюнэ разделась.
Агриппина Зиновьевна внимательно оглядела Милюнэ, провела ладонью по коже живота и восхищенно произнесла непонятные слова:
— Атлас, шелк.
Стена горячего воздуха остановила Милюнэ на пороге. Верхушки легких ошпарило паром. В глазах защипало, удивительно было, что глаза чувствовали жар.
Агриппина Зиновьевна взяла Милюнэ за руку и потянула за собой, приговаривая:
— Идем, идем, не бойся…
Тангитанская женщина распласталась на верхней полке, замочила в тазу березовый веник и позвала Милюнэ.
— Иди сюда! Вот гляди — бей меня вот так, так и еще так!
— Давай! Давай! — кричала Агриппина Зиновьевна, подставляя под удары разные части своего пышного тела.
Обливаясь потом, застилавшим глаза, щекотавшим кончик носа, Милюнэ хлестала тангитанскую женщину. Ей казалось, что она во сне.
Наконец, вздрогнув всем телом, Агриппина Зиновьевна обмякла, расслабилась.
— Довольно, Маша…
Отдышавшись в предбаннике и осушив полведра квасу, хозяйка показала Милюнэ, как мыться, и даже соблаговолила окатить ее холодной водой.
Натянув на вымытое до скрипа голое тело матерчатую одежду, Милюнэ почувствовала себя такой легкой, что казалось: разбегись — и взлетишь, как птица.
У Треневых уже шел пир.
— Хлебни-ка после бани. — Тренев поднес Милюнэ налитую до краев рюмку.
Милюнэ беспомощно огляделась. Она в жизни не пробовала дурной веселящей воды, хотя вдоволь нагляделась на пьяных.
— Дурень ты, — спокойно сказала Агриппина Зиновьевна мужу и отобрала рюмку. — Научишь пить, потом хлопот не оберешься.
— Вы совершенно правы, — заметил Сосновский, — дикарь быстро привыкает к спиртному. Оно для него как наркотик. Потом душу готов прозакладывать за глоток.
— На ней, на водке, и держится вся чукотская торговля! — воскликнул больше всех опьяневший председатель комитета Мишин.
Милюнэ вышла в кухоньку.
Отсюда ей хорошо был слышен разговор.
— Maшal Маша!
Милюнэ сообразила, что это ее зовут. Трудно привыкать к новому, незнакомому имени.
Она быстро вошла в комнату и остановилась в дверях, встретив стену пытливых глаз.
— Ну. что, видели, господа? — торжествующе спросила Агриппина Зиновьевна.
— И где же вы раздобыли такую прелесть? — спросил Оноприенко.
— В королевстве Армагиргина, — ответил Тренев. — Привез ее дальний родич нашего каюра Тымнэро.
— Хороша, хороша, ничего не скажешь. — Мишин встал и потрепал девушку по щеке липкой ладонью.
— Ладно, ступай, Маша, — величественно кивнула хозяйка.
Как смотрели тангитаны на нее! Пронизывали острыми глазами, светлыми, колючими, словно ледяными сосульками.
Несмотря на жарко натопленную кухню, Милюнэ вдруг почувствовала проникающую под матерчатую жесткую одежду стужу одиночества. Уйти бы сейчас в ярангу Тымнэро, посидеть у вольного пламени, не заключенного в каменный мешок, погреться теплым дымом, послушать знакомый чукотский разговор.
— Машка! Неси строганину!
Милюнэ проглотила возникший в горле комок и, стараясь быть спокойной, внесла тазик со строганиной в комнату.
Как тонка тангитанская матерчатая одежда! Сквозь нее все чувствуешь, словно ничего на тебе нет.
Милюнэ торопливо поставила блюдо и вышла на кухню. Устало опустившись на жесткую лежанку, вытерла вспотевший от волнения лоб и снова услышала:
— Машка! Самовар!
Это было чудовищное сооружение — огромное, тяжелое, угрожающе полное каких-то внутренних звуков. Самовар стоял на краю плиты, горячий, с синеющими углями в дырчатом поддоне.
Милюнэ ухватила его обеими руками и потащила в комнату…
Гости понемногу расходились. Оставались игроки в карты.
Они смачно и много курили, пили чай и лишь изредка произносили непонятные слова. Сама Агриппина Зиновьевна играла и громко покрикивала на мужа.
Музыкальный ящик возбудил у Милюнэ любопытство и страх. Когда крутили ручку, внутри Что-то поскрипывало и стонало. Из широкой трубы вылетал хриплый женский голос.
Что же будет дальше с ней?.. Еды, точнее остатков от хозяйского стола, было куда больше, чем она могла съесть. Она припасла мятую жестянку, куда складывала остатки, чтобы передать Тымнэро. Вспоминались голодные годы на берегу большой реки, думалось о будущем, о завтрашнем дне, когда начнется все сначала — тяжелые ведра с водой, стирка, черный пачкающий уголь, зола, при легком дуновении летящая в рот и ноздри… А что же дальше? Что будет дальше?
Слезы накатывались и тихо капали на лоскутное одеяло, о котором еще несколько дней назад Милюнэ не могла и мечтать… Но что дальше?
Вдруг Милюнэ почудилось, что кто-то вошел в кухню. Это был хозяин. Он ощупью пробрался к котлу с талой водой, зачерпнул ковшом и долго пил, икая и кряхтя.
Напившись, сунул ковш в котел. Легко звякнула жесть.
Милюнэ, сердцем чуя опасность, смотрела на хозяина сквозь полузакрытые глаза.
Тренев быстро оглянулся на дверь и шагнул к лежанке. Милюнэ вся напряглась, задержав дыхание.