Конец вечной мерзлоты
Шрифт:
— Не дадим! — крикнул Ваня Куркутский.
— Не дадим! — крикнул Волтер, резко взмахнув своим плакатом.
После речи Каширина процессия спустилась на лед лимана. Прошествовав вдоль гряды торосов, демонстранты стали потихоньку расходиться, пока из всей толпы не остались лишь те, кто нес знамена и лозунги.
Они поднялись у коммерческих складов и направились к домику Аренса Волтера, где запасливый норвежец приготовил нехитрое угощение.
Каширин аккуратно спрятал флаги и транспаранты в кладовую, прикрыл для верности сверху линялыми оленьими шкурами и сказал:
— Еще нам пригодится красное знамя.
За строганиной рыбак Ермачков и младший брат Ивана Куркутского Михаил, обучавшийся грамоте у марковского священника, расспрашивали Каширина о будущем и с сомнением и недоверием переглядывались, слушая его горячие речи.
— У нас будет пролетарская республика! Погодите немного, дайте расшевелить народ. Эх, ну почему не пришел Тымнэро?
— Темный он совсем, — авторитетно заявил Ермачков. — Забитый да робкий.
— Для таких и революция! Чтобы поднять людей с коленей, — заявил Каширин.
Первомайская демонстрация напугала анадырский комитет, никто не хотел собираться на заседания, чего-то выжидали в своих домишках.
В ночи далеко светился огонек костра, горевший в чоттагине.
Из отверстия в крыше яранги к бледному небу тянулся столбик дыма, внутри слышались приглушенные голоса.
На длинной цепи поодаль от хозяйских собак отдыхала гостевая упряжка.
Кашлянув несколько раз, Каширин низко пригнулся и вошел в полутемный, едва освещенный костром чоттагин.
— Амын етти, Кассир, — радушно встретил его Тымнэро. — Мои родичи приехали. Это Теневиль, а женщина — Милюнэ. С верховьев они, из стойбища самого Армагиргина.
— А-а, — протянул Каширин, — вон ты какой, пишущий Теневиль! Как поживает брат Солнечного владыки Армагиргин?
— Живет, — просто ответил Теневиль, разглядывая удивительного тангитана, который без брезгливой гримасы вошел в ярангу и, главное, хорошо говорил по-чукотски.
— Слыхал я, — обратился Каширин к Теневилю, — что ты письменный чукотский разговор придумал. Это что же, ты буквы изобрел, азбуку?
Эти слова не были понятны ни Теневилю, ни Тымнэро, но Теневиль с достоинством пояснил:
— Мой чукотский знаковый разговор только для нашего языка.
— А ну покажь!
Теневиль вытащил из дорожного мешка гладкую дощечку, отскобленную до бумажной белизны. Каширин взял ее и придвинулся к костру.
Знаки были выдавлены на мягкой древесине чем-то острым — то ли шилом, то ли гвоздем. Иные были похожи на изображения людей, животных, предметов, но больше было непонятных, странных, иной раз чем-то напоминающих Каширину вывески на японских и китайских лавках во Владивостоке. Несколько раз на глаза Каширину попадались изображения двух радиомачт Ново-Мариинска, знакомых ему по дощечке, принадлежащей Тымнэро.
— Любопытно, — пробормотал он. — А прочитать написанное можешь?
— Я же писал, почему не могу? — удивился несообразительности тангитана Теневиль.
Он взял дощечку:
— «Пришла весть от Черепака о Солнечном владыке. Будто сошел он с золоченого сиденья навсегда. Уехал Черепак. Сильно стал пить Армагиргин и хотел взять Милюнэ…»
— Милюнэ — вот она, — кивнул Теневиль на молодую женщину, оторвавшись на миг от чтения.
— Да, брат, — в задумчивом удивлении пробормотал Каширин, — надо же сообразить такое.
— Трудное это дело, — заметил Тымнэро. — А нужен ли для чукчи письменный разговор? Может, этого совсем и не надобно?
— Нужно! — убежденно произнес Каширин. — Мне мой дружок Ваня Ларин говаривал — будет у чукчей, эскимосов и чуванцев свой письменный разговор. Не тангитанский, а свой!
Милюнэ слушала словно чуть прихваченную весенним заморозком чукотскую речь тангитана, и боязнь заползала в душу: как-то ей доведется жить в этом непривычном селении, с железными мачтами для ловли далеких слов? Но некуда пойти девушке-сироте, негде искать защиты.
Каширин поглядел на Милюнэ. Красавица! И откуда только берутся такие здесь, в холодном краю, в грязных и дымных ярангах, при постоянном голоде?
— Погостевать приехала?
— Насовсем она переехала сюда, — ответил за девушку Тымнэро. — Сирота она, а мне дальняя родственница… Может, кто из тангитанов возьмет ее в услужение?
— Да ты что? — Каширин еще раз пристально посмотрел на девушку. — Такую красу на растерзание анадырским волкам отдавать!.. Постой-ка. Кажись, Треневу нужна прислуга.
Утром того дня, когда Милюнэ надо было показаться жене торговца Тренева, Тынатваль наставляла ее:
— Главное в тангитанской жизни — это чистота. Любят они все мыть да скоблить. Раз в неделю жарко нагревают особую деревянную ярангу, войди внутрь — сваришься. В этой яранге хлещут себя связками березового стланика. От этого они и белые. Снаружи не так, а вот доведется увидеть тебе голого тангитана, так он такой белый, будто и впрямь вареный.
Женщины сидели у едва тлеющего костра в чоттагине, ожидая мужчин, которые пошли на переговоры к Ивану Треневу.
— Ну, считай, что мы тебя просватали! — громко объявил Каширин, входя в чоттагин. — Агриппина Зиновьевна берет тебя в услужение, будет тебя кормить, приоденет соответственно да еще раз в месяц товарами будет платить.
С замиранием сердца Милюнэ шла следом за широко шагавшим Кашириным. Лишь сейчас она могла вблизи рассмотреть тангитанское стойбище, застроенное будто выросшими из земли домишками. Среди них торчали два-три больших деревянных здания, одно из которых было увенчано крестом, как церковь в Маркове. Снег в Ново-Мариинске был грязный, закопченный угольным дымом.