Конец веры
Шрифт:
Существует и более утонченная версия релятивизма, с которой справиться сложнее. Обычно ее называют «прагматизмом», и ее самым ярким защитником, несомненно, следует признать Ричарда Рорти [240] . Хотя Рорти носит не американскую фамилию, его труды оказали большое влияние на наши дискуссии и под их сенью укрываются многие приверженцы релятивизма. Если мы надеемся когда-либо достичь глобального консенсуса по вопросам этики — когда, скажем, большинство людей признает, что побивать женщину камнями за прелюбодеяние действительно неправильно в абсолютном смысле слова, — нам нужно найти убедительные аргументы против прагматизма. И тогда мы сможем выносить суждения, пересекая барьеры культур, о разумности различных систем представлений и о добре и зле. Прагматизм основан на идее о том, что, как бы мы ни старались, мы не сможем оценить стоимость валюты наших идей с помощью золотого стандарта реальности. Называя какое-либо утверждение «истинным», мы просто говорим, что оно хорошо работает в какой-то сфере дискурса, но ничего не говорим о его отношениях со вселенной в целом. С точки зрения прагматизма сама мысль о том, что наши представления могут «соответствовать реальности», абсурдна. Представления — это просто инструменты, которые позволяют нам прокладывать свой путь в мире. Соответствует ли молоток реальности? Нет. Мы можем только сказать, что он полезен при выполнении определенных
240
Отцом прагматизма принято считать Уильяма Джемса. Остается открытым вопрос о том, развивал ли он философию Чарлза Сандерса Пирса или полностью ее разрушил, — можно найти убедительные аргументы за обе точки зрения в трудах самого Джемса в зависимости от того, в каком настроении он писал. Несомненно, этот великий человек сам постоянно противоречил себе. Вот что сказал о его репутации Джордж Сантаяна: «В Америке принято, выразив восхищение гением Джемса, проходить мимо, и это оправдано: мы восхищаемся тем, как он начал, и не очень интересуемся тем, куда он пришел» (George Santayana, Persons and Places [Cambridge: MIT Press, ^I963^I, 401), Что же касается прагматизма, то я в первую очередь обращался к трудам Ричарда Рорти, который описывает эту философскую позицию крайне ясно и последовательно — к радости и своих единомышленников, и своих критиков.
241
Принцип полезности, которая важнее истины, легко выставить в виде карикатуры и неверно понять — что и происходило с тех самых пор, как Уильям Джемс впервые сформулировал принципы прагматизма на лекции перед членами Философского объединения Калифорнийского университета в 1898 году. Несмотря на насмешки Бертрана Рассела в его «Истории западной философии», где упрямый прагматист нашел полезным думать, что каждого мужчину, попавшего в его поле зрения, зовут Эбенизером Уайлксом Смитом, прагматизм не абсурдная выдумка ума, выдающего желаемое за действительное. В своих утонченных формах он отражает разные грани здравого смысла. Углубляясь в этот подход, мы можем в течение одного часа пройти все стадии принятия успешной теории, описанные Джемсом: сначала она кажется нелепостью, затем банальной истиной, а в конце — чем-то столь важным, что хочется сказать: «Я всегда это знал».
Если все это кажется отвлеченной теорией, стоит вспомнить о том, что Саид Кутб, любимый философ Осамы бен Ладена, утверждал, что прагматизм принесет гибель американской цивилизации. Он считал, что этот подход (если воспользоваться выражением Бермана) «лишит Америку способности обороняться от врагов» [242] . Возможно, в таком выводе есть доля истины. В момент столкновения цивилизаций прагматизм не кажется слишком прагматичным. Когда ты не веришь в то, что можешь быть прав — в чем бы то ни было, — наступает хаос последних дней, о котором говорил Йейтс, когда «лучшие теряют все свои убеждения, а наихудшие полны страстной силы». Я подозреваю, что релятивизм и прагматизм уже сделали слишком расплывчатыми наши мысли о таких вещах, которые, среди прочего, имеют прямое отношение к выживанию цивилизации.
242
P. Berman, Terror and Liberalism (New York: W. W. Norton, 2003), 171.
С философской точки зрения прагматизм прямо противоположен реализму. Реалист считает наши утверждения о мире «истинными» или «ложными» независимо от того, как они функционируют в хаотичном мире наших представлений, или от критериев определенной культуры, но просто в силу того, что реальность устроена определенным образом, что бы мы о ней ни думали [243] . Реалисты считают, что существуют истины об устройстве мира, которые мы, быть может, неспособны узнать, что есть факты, которые не зависят от того, замечаем мы их или нет. Быть этическим реалистом означает верить, что в этике, как и в физике, существуют истины, которые следует открывать, — и что наши представления об этих истинах могут быть верными и неверными [244] .
243
Следует заметить, что реализм — это эпистемологическая позиция, а не онтологическая. Непонимание этого постоянно вызывает путаницу в умах философов. Например, часто слышишь утверждения, что реализм противоположен различным формам идеализма и субъективизма, а также некоторым теориям физики (скажем, квантовой механике в понимании Бора), которые отводят субъекту важную роль в материальном мире. Но если луна не существует, пока кто-нибудь на нее не поглядит, это утверждение все равно остается истиной (которая не зависит от того, знает ли кто-нибудь, как устроен мир, или нет). Утверждение о том, что реальность имеет определенный характер, не означает, что этот характер должен быть нам понятен или что он не может быть крайне переменчивым — или даже что сознание и мысль не могут играть важной роли в его определении. Если реальность меняет свой цвет каждый раз, когда физик моргает, это все равно будет реалистичной истиной.
244
Существует наивная версия реализма, у которой сегодня немного защитников. Это представление о мире, которое мы наследуем вместе с десятью пальцами на руках и десятью на ногах и которое надежно защищено от философских сомнений. Для такого реализма мир более или менее соответствует идеям здравого смысла: столы и стулья действительно существуют в трехмерном физическом пространстве, трава зеленая, небо голубое, все состоит из атомов, а каждый атом — из мельчайших частиц. Наши чувства и их «расширение» — в виде телескопов, микроскопов и т. д. — просто передают нам факты о том мире, каков он есть. Такой реализм, несомненно, помогает нам ориентироваться в этом мире, однако современные научные и философские теории на него не опираются. И ни одна из форм философского реализма сегодня не развивает эту версию реализма.
Прагматисты, подобные Рорти, утверждают, что реализм несостоятелен по той причине, что мы лишены возможности сравнить наше описание реальности с неописанной реальностью. Как говорит Юрген Хабермас, «поскольку истинность данного представления или утверждения можно проверить лишь с помощью других представлений и утверждений, мы не можем вырваться на свободу из заколдованного круга нашей речи» [245] . Это остроумный тезис. Но справедлив ли он? Тот факт, что речь играет роль посредника для представления и передачи наших знаний, ничего не говорит о возможности или невозможности непосредственного познания. Тот факт, что ни один опыт, когда о нем говорят, не может существовать без посредничества речи (это тавтология), не означает, что всякое познание — и потому всякое знание — сводится к интерпретации. Если бы мы могли познать какой-либо аспект реальности в совершенстве — скажем, если правы мистики, которые думали, что познали трансцендентные истины, — тогда прагматизм был бы совершенно, с реалистичной точки зрения, неверен. Проблема прагматизма заключается не в том, что слова этих мистиков могут быть верными. Его проблема в том, что верны или неверны слова мистиков, они должны быть верны или неверны с реалистичной точки зрения. Прагматизм, оспаривая идею о возможности непосредственного познания, косвенно противопоставляет ей реалистичное утверждение об ограниченности наших познавательных способностей. Прагматизм есть реалистичное отрицание возможности реализма. Тем самым прагматизм, подобно релятивизму, здесь же сам начинает себе противоречить. Развернутую аргументацию по этому вопросу я вынес в пространное примечание, чтобы не мучить обычного читателя скучными рассуждениями [246] .
245
J. Habermas, On the Pragmatics of Communication, ed. M. Cooke (Cambridge: MIT Press, 1998), 357.
246
Чтобы представить себе главные черты модели познания в прагматизме, стоит рассмотреть одну работу Дональда Дэвидсона (Donald Davidson). Это влиятельный философ, на мысли которого о мышлении и смысле сегодня, похоже, опираются сторонники прагматизма Рорти. В своем неизданном труде «The Myth of the Subjective» Дэвидсон утверждает, что любое представление о мире, вместе с его концепциями и претензией на истинность, должно переводиться на язык любого другого представления:
Релятивисты и прагматисты верят, что истина — это просто продукт консенсуса. Тем не менее очевидно, что хотя консенсус между людьми со сходным мышлением может оказаться окончательным арбитром истины, он не может создавать истину. Нам понятно, что люди могут с чем-то соглашаться, но при этом неверно понимать мир. Нам также понятно, что иногда бывает прав один человек, с которым никто не соглашается. С точки зрения реализма возможна ситуация (хотя и не слишком вероятна), когда один человек или определенная культура обладают монополией на истину.
Таким образом, мы вправе думать, что наши представления о мире могут соответствовать в большей или меньшей степени тому, каков мир есть, — даже если мы никогда не сможем убедиться в правильности наших представлений. Если же мы в принципе способны открыть истины о том, как сделать членов нашего биологического вида как можно более счастливыми, значит, существуют некоторые истины из сферы этики. Сказать, что мы никогда не достигнем согласия о любом этическом вопросе, — все равно что сказать, что невозможно достичь согласия по каждому вопросу физики. Мы не знаем, куда нас приведут наши исследования, но это не означает, что за ними не стоят реальные факты или что одни ответы на этические вопросы не лучше, чем другие. Уважение к многообразию представлений о нравственности в лучшем случае обрекает нас на интеллектуальную скромность до того момента, пока мы не узнаем больше фактов.
Нужна ли разуму интуиция
В обсуждениях теории нравственности все время упоминается «нравственная интуиция», причем одни мыслители ее превозносят, а другие относятся к ней презрительно. Последнее объясняется тем, что термин «интуиция» всегда казался неадекватным в философских и научных дискуссиях. Его постоянно использовали в выражениях вроде «женская интуиция» (то есть парапсихологические способности) и подобных, где интуицию противопоставляли разуму, так что это слово стало отождествляться со всеми темными и иррациональными вещами, которым нет места в университетах. Единственным исключением из правила оставались математики, которые без малейшего стеснения говорили об интуиции — подобно путешественникам, посещающим экзотические места в третьем мире, которые за завтраком могут откровенно обсуждать состояние своего толстого кишечника. Но мы все знаем, что и математики путешествуют по экзотическим местам. Стоит также заметить, что многие из них не стесняются называть себя платониками, и при этом у них не возникает потребности посоветоваться об этой проблеме с опытным философом или экзорцистом.
Несмотря на свою репутацию, «интуиция» — это термин, без которого мы не можем обходиться, потому что это важнейшая составляющая нашей способности познавать мир. Это относится не только к этике, но и к науке. Когда мы стоим на границе познания и не можем сделать ни шагу дальше, нам остается совершить следующий прыжок с помощью интуиции. И поэтому противопоставлять интуицию разуму неверно: разум сам пропитан интуицией, поскольку многие суждения, которые кажутся «разумными» или «логичными», на самом деле стоят на интуиции. Иногда ученые и философы называют то или иное явление «грубым фактом» — чем-то таким, что не подлежит никакой редукции. Скажем, ни один ученый в мире не будет размышлять о том, почему у любого физического феномена должны быть какие-то причины. Это просто данность. Требовать объяснения этого основополагающего факта — все равно что спрашивать, откуда мы знаем, что два плюс два равно четыре. Ученые признают правомерность таких «грубых фактов» — и не могут этого не делать.
И это, как я полагаю, достаточно очевидно: мы не можем выйти из мрака, если не сделаем первого шага. И разум должен загадочным образом понять эту аксиому, если он вообще хочет что-либо понять. Таким образом, слово «интуиция» не должно нас смущать при исследовании нравственной сферы, как оно не должно смущать физика. Все мы здесь идем одним и тем же путем.
Верно и другое: интуиция часто нас подводит. В самом деле, многие выводы разума вовсе не кажутся разумными с первого взгляда. Если нас спросят, какой толщины будет газетный лист, если его складывать вдвое сто раз подряд, большинство из нас ответит, что примерно в размер кирпича. Однако математика даст ответ, что он будет по толщине примерно равен известной нам вселенной. Главное, чему мы научились за последние две тысячи лет, — это не всегда считать разумным именно то, что нам кажется разумным.
Или представим себе необъятное море интуитивных представлений, которые можно кратко описать такой фразой: «Подобное порождает подобное», — куда входит, например, симпатическая магия и масса явно неразумных вещей. Стоит ли верить, как верит, похоже, множество китайцев, что вино из костей тигров увеличивает мужскую силу? Нет, не стоит. Может ли это представление стать разумным? Может. Для этого достаточно провести должным образом организованное контролируемое исследование корреляции между применением костей тигра и потенцией. Ожидает ли разумный человек, что такая корреляция будет выявлена? Скорее — нет. Но если ее найдут, разум должен будет поменять свою прежнюю позицию, отказавшись от мысли, что китайцы истребляют удивительный вид животных совершенно напрасно.