Конец веры

Харрис Сэм

Противники пыток не упустят заметить, что показания, выбитые пытками, крайне ненадежны. Но если вспомнить, о чем мы говорили выше, этот аргумент не слишком весом. Думайте что хотите о ненадежности таких показаний — нам достаточно того, что эти показания по меньшей мере принесут нам не меньше пользы, чем взрыв одной-единственной бомбы. Какова была вероятность того, что взрыв бомбы номер 117 в Кандагаре приведет к победе над Аль-Каидой? Близка к нулю. А теперь вспомним о нашем самом ценном пленнике войны с террором — о Халиде Шейхе Мохаммеде. Этот человек как будто взят из воображаемого примера Дершовица. Сейчас чиновники США пришли к выводу, что скорее всего именно он обезглавил журналиста Wall Street Journal Дэниела Пэрла. Виноват он в этом или нет, его членство в Аль-Каиде не позволяет считать его «невинным» по большому счету, а его высокое положение в этой организации предполагает, что он знает о многих готовящихся терактах. Часовой механизм бомбы уже отсчитывает время. На фоне того, что мы готовы мучить тела и психику невинных детей Афганистана и Ирака, наш отказ от применения пыток в случае Халида Шейха Мохаммеда кажется безумием. Если есть хотя бы один шанс из миллиона за то, что под пытками он выдаст какую-то информацию, которая поможет нам разоружить Аль-Каиду, похоже, мы должны использовать все доступные нам средства, чтобы заставить его говорить.

* * *

Вероятнее

всего, начиная читать эту главу, вы считали (как и я, начиная ее писать), что пытки отвратительны и что наш отказ от этого средства свидетельствует о нашей мудрости — что мы цивилизованные люди именно потому, что не применяем пыток. Хотя нам трудно найти возражение Дершовицу с его тикающей бомбой, большинство из нас думает, хотя бы безотчетно, что подобные картинные примеры почти никогда не встречаются в реальной жизни. С этой точки зрения введение пыток в арсенал нашей системы правосудия было бы делом излишним и опасным, а по закону непредвиденных последствий это могло бы в один прекрасный день обернуться большой бедой. Но поскольку я полагаю, что логика представленных выше утверждений вполне надежна, я полагаю, что там, где мы согласны причинить «сопутствующий ущерб», мы должны согласиться и на применение пыток [259] . Странным образом, этот логический вывод не делает для меня пытки более приемлемыми, и думаю, то же можно сказать о большинстве читателей. Думаю, здесь мы сталкиваемся с какой-то этической иллюзией — с аналогом иллюзий восприятия, которые вызывают великий интерес у ученых, исследующих обработку визуальной информации в мозге. Полная луна около линии горизонта не больше, чем полная луна над головой, но нам кажется, что она больше, и ученые, изучающие мозг, пока не могут сказать, почему так происходит. Если мы используем измерительный прибор, приложив его к небу, мы поймем то, что неспособны увидеть, даже когда понимаем, что глаза нас обманывают. Если бы нам предложили выбор: действовать на основании того, что нам кажется, или на основании показаний прибора, — большинство из нас пожелало бы отказаться от иллюзии, особенно если бы от наших дальнейших действий зависела жизнь нас самих и других. Думаю, что читатель, который следил за ходом моих рассуждений, оказался примерно в таком же положении в вопросе об этичности пыток. Учитывая неотложность войны с терроризмом, следует признать, что в некоторых ситуациях пытки не просто дозволительны, но и необходимы. Но это рассуждение не делает их более приемлемыми с нравственной точки зрения. Я уверен, что это объясняется тем же, чем и иллюзия о размерах луны — устройством нашей нервной системы. На самом деле некоторые данные научных исследований уже сейчас указывают на то, что наши этические интуитивные представления зависят от близости и эмоциональной рельефности события, что примерно соответствует нашим рассуждениям [260] . Очевидно, что подобные иллюзии ведут к ошибкам. В данном случае в результате нашей ошибки — когда мы не видим нравственного тождества там, где оно существует, — может погибнуть множество невинных людей. Возможно, настало время достать наши измерительные приборы и приложить их к небу [261] .

259

Я подозреваю, что если бы наши СМИ не подвергали цензуре слишком откровенные образы войны, это бы исправило наши нравственные чувства в двух смыслах. Во-первых, мы бы острее почувствовали, какие ужасы готовы обрушить на нас враги: если бы мы, скажем, видели, как отрубают голову Дэниелу Пэрлу, вся страна исполнилась бы возмущения, которое могло бы нас мобилизовать. Во-вторых, если бы мы не скрывали от самих себя, как в реальности выглядит «сопутствующий ущерб», мы бы с меньшей охотой поддерживали применение неуправляемых, а, возможно, даже и управляемых бомб. Конечно, наши газеты и выпуски новостей вызывали бы ужас и отвращение, но я думаю, это дало бы нам почувствовать неотложность войны против терроризма и одновременно сделало бы нас благоразумнее в этой войне.

260

См.: J. D. Greene et al., An fMRI Investigation of Emotional Engagement in Moral Judgment, Science 293 (Sept. 14, 2001): 2105—8; J. D. Greene, From Neural ‘Is’ to Moral ‘Ought’: What Are the Moral Implications of Neuroscientific Moral Psychology? Nature Reviews Neuroscience 4 (2003): 846—49.

261

См.: M. Bowden, The Dark Art of Interrogation, Atlantic Monthly, March 2003, pp. 51–77, где глубоко рассматривается практика использования американцами и израильтянами «принуждения» на допросах.

Ложный выбор пацифизма

Принято думать, что позиция пацифизма [262] по вопросу насилия нравственно безупречна. Самое плохое, что о нем говорят, — это то, что такой позиции трудно придерживаться на практике. Его редко обвиняют в вопиющей безнравственности — я же полагаю, что это обвинение совершенно справедливо. Когда ставки невысоки, пацифизм может казаться достойной позицией, но в итоге это есть готовность умереть и позволить умереть другим ради торжества убийц. Достаточно заметить, что один психопат, вооруженный ножом, мог бы перерезать целый город, если бы там жили только пацифисты. А такие психопаты существуют, только вооружены они куда лучше. Я подумал, что приведенные выше размышления могут показаться кому-то весомым аргументом за пацифизм, и потому захотел кратко объяснить, почему нам надо признать тот факт, что применение насилия (или его угрозы) иногда является этической необходимостью.

262

В философской литературе пацифизм понимают по-разному, здесь я рассматриваю так называемый «абсолютный» пацифизм, то есть убеждение в том, что насилие с нравственной точки зрения неприемлемо ни при каких условиях — включая самозащиту или защиту других. Сторонником такого пацифизма был Ганди, и это единственная форма пацифизма, претендующая на нравственную безупречность.

* * *

Однажды я гулял поздно ночью по улицам Праги и здесь случайно оказался очевидцем схватки. Молодой мужчина, явно пьяный и разъяренный, пытался затащить женщину в машину. Она отчаянно сопротивлялась, но мужчина одной рукой держал ее руки, а другую занес над ее лицом — похоже, он ее уже ударил по лицу еще до того, как я здесь оказался. Задняя дверь машины была открыта, а впереди за рулем сидел

сообщник. Рядом топтались еще какие-то мужчины, которые, похоже, с одобрением относились к происходящему.

Без какого-либо плана действий я моментально начал защищать женщину. Уровень адреналина в моей крови резко подскочил, а мужчина переключил свое внимание на меня, и здесь я понял, что он почти не говорит по-английски. Ему было так трудно меня понять, что это само по себе отвлекало его от женщины. Поскольку он не понимал мою речь, это предотвращало стремительное развитие конфликта. Если бы мы говорили на одном языке, мы бы моментально перешли к драке: я не придумал ничего более умного, чем потребовать, чтобы он отпустил женщину, а он, чтобы сохранить лицо, должен был бы сказать, чтобы я не лез не в свое дело. Поскольку я мог видеть как минимум двоих его друзей (и нескольких потенциальных сторонников), эта прогулка закончилась бы для меня не слишком удачно. И потому я решил, что мне надо оставаться для него непонятным, не провоцируя окружающих хулиганов, достаточно долго, чтобы дать женщине уйти.

— Простите, — сказал я. — Кажется, я потерял мой отель, мою комнату, место пребывания, где я могу лежать на спине, не лицом вниз. Помогите мне, пожалуйста. Где он? Где он?

— Секс? — спросил меня собеседник с явным раздражением, как будто я был его соперником и хотел завоевать любовь той женщины. И здесь мне пришло в голову, что та женщина, вероятно, была проституткой, а он — не слишком вежливым клиентом.

— Нет! Не секс! Я ищу одно здание. Там нет алюминиевой обшивки, нет витражей. Его можно наполнить марципаном. Вы не знаете, где оно? Это срочно!

Лицо мужчины моментально изменилось: его ярость совершенно пропала, сменившись глубоким недоумением. Пока он размышлял над моими словами, я незаметно поглядел в сторону женщины — которая, надо заметить, не слишком спешила убежать и обрести свою свободу.

Мужчина быстро заговорил по-чешски с товарищем. Я продолжал нести чепуху. Женщина при этом смотрела на меня как на полного идиота. Затем, подобно птице, которая долго не вылетает из открытой клетки, она поняла, что у нее есть шанс спастись, и быстро побежала по улице и исчезла в темноте. Человек, который только что ее бил, так глубоко погрузился в размышления, что этого почти не заметил.

Исполнив свою миссию, я поблагодарил собравшихся мужчин и пошел дальше.

Хотя мое поведение в этом инциденте обычно вызывает одобрение, я рассказал о нем потому, что вижу здесь пример нравственной ошибки. Во-первых, я лгал, причем лгал из страха. Я знал, как пройти к моему отелю, и не нуждался в помощи. Я прибег к такой тактике, потому что откровенно боялся бросить вызов нескольким пьяным мужчинам. Это можно назвать мудростью, но тогда мне казалось, что это просто трусость. Я не попытался заговорить с этими людьми, воззвать к тем крупицам нравственности, что в них жили, или как-либо еще повлиять на них. Они не казались мне самостоятельной ценностью, существами, способными чувствовать, говорить, мириться или учиться, но просто слепой опасностью. Моя нравственная ошибка заключалась в том, что я никак не противостоял их действиям — в результате они не получили никакого урока. Они просто на время отвлеклись, что пошло на пользу одной женщине. Но когда они будут мучить следующую женщину, ей будет не за что сказать мне «спасибо». Даже если бы, защищая эту женщину, я получил травмы, это было бы ясным уроком: не все прохожие будут равнодушно смотреть на то, как вы бьете женщин и затаскиваете их в машину. Мои действия ничего такого им не сказали. Подозреваю, что даже та женщина так и не догадалась, что я ее защищал [263] .

263

Хочу ли я сказать, что нравственный долг требует противостоять злу открыто? Да, когда ставки высоки, это именно так. Кто-то может сказать, что в опасных ситуациях — когда открытое противостояние может стоить тебе жизни — лучше прибегнуть к скрытому противостоянию. Те замечательные люди, которые в годы Второй мировой войны укрывали у себя евреев или помогали им перебраться в безопасное место, являют хрестоматийный пример такого поведения. Несомненно, они сделали больше добра своими тайными делами, чем могли бы сделать, если бы в готовности умереть открыто протестовали против нацистов. Но они оказались в таком положении только потому, что лишь немногие люди были готовы сопротивляться нацизму. Если бы было такое сопротивление, самим нацистам пришлось бы прятаться в подвалах и вести там в дневниках разговоры с Богом, который их оставил, — им, а не маленьким невинным девочкам, которых ждал Освенцим. Таким образом, в качестве категорического императива лучшая позиция из возможных — это противостояние злу. В какой форме ему противостоять — это, конечно, открыто для обсуждений. Но просто игнорировать человеческое зло или уступать ему место — это не похоже на достойную этическую ПОЗИЦИЮ.

Ганди, вне сомнений, был одним из самых влиятельных пацифистов XX века. Поскольку Ганди удалось добиться того, что войска Британской империи покинули Индию, пацифизм перестал быть возвышенным религиозным идеалом и стал политической реальностью. Несомненно, такой пацифизм требовал большой смелости от его приверженцев, которые напрямую противостояли несправедливости. Эта позиция сама по себе обладала большей цельностью, чем изложенная мною выше программа. Тем не менее, очевидно, что ненасилие в версии Ганди можно приложить только к ограниченному спектру конфликтов между людьми. Нам стоит задуматься о решении проблемы холокоста, предложенном Ганди: он считал, что евреям следует совершать массовые самоубийства, потому что «это вызвало бы возмущение в мире и у немецкого народа против насилия Гитлера» [264] . Стоит представить себе, что бы сделал весь мир с этим возмущением, если бы его наполняли только пацифисты — тоже бы прибег к самоубийству?

264

G. Orwell, Reflections on Gandhi, in The Oxford Book of Essays, ed. J. Gross (Oxford: Oxford Univ. Press,!949), 506.

Конечно, Ганди мыслил в рамках религиозных доктрин, но его решение проблемы холокоста выглядит подозрительным с точки зрения этики, даже если принять во внимание метафизические предпосылки, на которые он опирался. Даже если мы примем закон кармы и перевоплощения, в которые верил Ганди, его пацифизм все равно покажется нам безнравственным. Забота о своем счастье (или даже счастье других) в следующей жизни за счет агонии детей в нынешнем мире все равно не похожа на нравственное поведение. Если бы люди следовали Ганди, миллионы бы погибли, прежде чем нацисты в один прекрасный день усомнились бы в правоте своего Третьего рейха. В нашем мире, когда у людей не хватает подобных сомнений, иногда сбрасывают бомбы. Это ужасный аспект войны в условиях этической асимметрии: когда твой противник не испытывает угрызений совести, твои собственные угрызения совести становятся оружием в его руках.