Конфетти и серпантины. Сборник рассказов
Шрифт:
– А я не наряжаю заранее, – прервала затянувшееся молчание Марьяна. – Я всегда жду случая. Если вдруг… Не знаю… Как-то странно одной наряжать…
Начинается, подумал Комов. Марьяна была ничего – декольте, ноги, «огонь», как сказал Шиховский. При воспоминании о друге Комов поежился. Но надо признать, что да – огонь. Огонь-огнище. Все виденные им до этого бухгалтера точно ничего общего с Марьяной не имели.
Комов достал из кармана телефон посмотреть время. На автомате ткнул пальцем в пришедшее сообщение. «Ты, сука, а ну-ка быстро домой пошел». С незнакомого номера. Комов сглотнул и вовсе отключил телефон.
***
Эта
Комов чашку приподнял. Столешница была пуста. Палец тоже не нащупал на донышке никаких неровностей или налипших крошек.
Комов решил не удивляться.
– Ну что, будем елку наряжать? – спросил он, и только потом понял, как это двусмысленно звучит.
– Точно, – картинно всплеснула руками Марьяна и выгнув спину, как кошка, полезла почему-то под диван, пошарила там и извлекла пыльную, выцветшую, всю драную картонную коробку. Рукой, неловко и осторожно, как лапой, подвинула ее Комову. Ее глаза призывно блестели. Комов вздохнул и опустился на колени, борясь с желанием погладить Марьяну по спине, почесать за ушком. Он слышал исходящее от нее странное утробное урчание, нежное, убаюкивающее. Или это ему казалось.
Они сняли с коробки крышку. Внутри лежала совсем маленькая искусственная елка. Темно-зеленая, с колючими, твердыми ветками. Тут же на вате были разложены разноцветные елочные игрушки. Фигурки животных и людей, паровозик, дед мороз, шарики. Все такое миниатюрное, не больше пятирублевой монеты, со скрученными разноцветными нитками-петлями. Бусы. Еще бусы. Желтое, малиновое, синее, серебристое.
– Ух ты, – восхитился Комов. – Это ж откуда такая красота? Раритеты какие.
Они стали наряжать маленькую елку, с трудом попадая ниточными петлями в пластиковые ветви. Марьяна смеялась. Как-то искренне и по-человечески. Так, что Комов вдруг почувствовал к ней симпатию. Настоящую, неподдельную. Платье, у нее было красивое, невычурное, и улыбка такая обычная, простая, и глаза она отводила трогательно смущаясь.
Черт! Он тут же укололся обо что-то. Ватная желтая подложка в коробке уже почти пуста. Обо что он так? Комов присмотрелся. Вата была лежалая, желтая, с комками, похожими на узелки, и, наверное, такая же древняя, как эти миниатюрные игрушки. Вата шевелилась. Опарыши, которых продавали в рыбацком магазине выглядели очень похоже. Желтоватая, неуловимо шевелящаяся масса. Комова затошнило.
– Я сейчас, – кивнул он Марьяне и ушел в ванную. Там открыл холодную воду, подставил сначала уколотый палец, а потом плеснул себе на лоб, забрызгав при этом очки. Пока протирал их полотенцем, вода сама собой прекратила течь из крана. Кран заурчал. Комов, уходя, на всякий случай попробовал его закрутить, но вентиль прокручивался. Комов повертел вправо-влево, тот крутился свободно, не встречая сопротивления. Пришлось оставить кран как есть, в потенциальной опасности.
…В комнате было темно, хотя, когда из нее выходил Комов, люстра ярко горела. А сейчас было темно. Даже переливы от уличной гирлянды по потолку были какие-то мутные, как будто нездешние. Зато блестели старые елочные игрушки, как россыпь драгоценных камней раскидали.
– Марьяна, вы где? – почему-то шепотом позвал Комов.
Она вышагнула к нему навстречу из темного угла, и как он ее сразу не заметил, голая. Комову почудился сдавленный смех.
– Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня, – сипло пропела Марьяна и ее пальцы, словно их было тысячи, зашарили по нему, полезли под одежду, щипая и дергая. Он разглядел в темноте улыбку и безумные белые глаза с закатившимися глазными яблоками.
– Сейчас, сейчас, – Комов дернулся было в сторону, но попал как раз в соседнюю дверь в другую комнату, где, как он думал, находилась спальня. Кровать действительно была на месте – ночник нежно-оранжевым освещал лежащую на ней старуху. Старуха развернулась к Комову и близоруко сощурилась. Ее оранжевая в свете ночника кожа на лице шла буграми и шишками. И шевелилась. Как старая вата в коробке из-под елочных игрушек.
– Да, ты не переживай, мама нам не помешает. Мы ее сейчас в магазин отправим.
На плечи Комову легли горячие руки…
***
Как и когда он оказался на улице, Комов не понял, но уже точно наступило утро. Здесь, на улице хоть и стало ощутимо светлее, но было пустынно и только ветер перекатывал по сугробам разноцветную лапшу серпантина и блестящие кругляши от конфетти.
Комов бежал непонятно отчего, лавируя между деревьями, горками, заборами, шлагбаумами, на ходу застегивая брюки, поправляя шапку, кутая в шарф взопревшее, разгоряченное лицо. Что с ним случилось в душной квартире у Марьяны, он не помнил. А сейчас ему было холодно, хоть пот и тек по нему рекой. Холодно и страшно.
Где-то впереди зазвенел трамвай и Комов рванул на звук. Сунулся в арку и замер на месте. Путь к спасительному транспорту, который увезет его из этого морока, преграждала сгорбленная фигура.
Посередь арки, в гуще полумрака стояла старуха. Невысокая, в очочках, странно знакомая, в пальто с меховым воротником, но почему-то с голыми ногами несмотря на ощутимый морозец. Старуху перекосило в сторону – в одной руке она держала тяжелую, пузатая сумка. Из сумки текло. Что-то белое и густое. У стоптанных туфель пузырилась небольшая лужица. Старуха просто стояла, как будто именно Комова и ждала.
Комов шагнул вправо, чтобы обойти эту старую дуру, но старуха вдруг сунулась в ту же сторону. Тогда Комов качнулся влево, старуха очень плавным движением скользнула наперерез. Комов забрал еще левее, к самой стеночке, но старуха тоже ускорилась – аж шлепнулась о штукатурку. В полумраке арки особенно нахраписто блестели ее очочки, прям как бинокли.
– Дайте пройти, – буркнул Комов и опять попробовал обойти старуху. Но та очень ловко вновь заступила ему путь, и он пребольно ударился ногой о сумку. Штанину забрызгало чем-то неприятно белым.
Комов набрал уже воздуху, чтоб рявкнуть на эту сумасшедшую как следует. Вдруг полумрак арки прорезал косой блик от стекол едущего по проспекту трамвая. Трамвай звякнул, входя в поворот, набирающее силу солнце сыграло на его окнах, отскочило и высветило старухино лицо. То, что увидел Комов в этот неосязаемо короткий миг, заставило его стремительно развернуться и рвануть со всех сил из темной арки подальше от проспекта, от трамвая, от солнца. Рвануть и не успеть. Что-то мягкое и тяжелое ударило в спину, и он упал, покатился, вляпался руками в вонючую, тягучую лужу, попытался встать и снова упал, когда скрюченный артритный палец полез ему в рот, царапая и раздирая губы.