Кони, кони…
Шрифт:
Когда он вернется?
Не скоро. Но так или иначе, он вряд ли захочет тебя видеть.
По-моему, я имею право на объяснение.
А по-моему, баланс уже подведен, причем в твою пользу. Ты принес большое разочарование моему племяннику и, не скрою, немалые расходы мне.
Не сочтите за дерзость, мэм, но я и сам испытал не которые неудобства.
Полицейские уже однажды приезжали сюда. Но мой племянник отправил их назад с пустыми руками. Он хотел провести свое собственное расследование. Он был уверен, что их версия ошибочна.
Почему же он ничего мне не сказал?
Он дал слово команданте. Иначе тебя забрали бы сразу же. Но он хотел провести собственное расследование. Согласись, что команданте имел все основания не предупреждать заранее тех, кого он хочет арестовать.
Зря дон Эктор не дал мне шанс рассказать, что тогда случилось. Тогда,
До этого ты уже дважды говорил ему неправду. Он имел основания предположить, что ты способен солгать и в третий раз.
Я никогда не лгал ему.
История об украденной лошади дошла до этих мест еще до вашего прибытия. Было известно, что конокрады – американцы. Когда он спросил тебя об этом, ты сказал, что ничего не знаешь. Потом несколько месяцев спустя ваш приятель вернулся в Энкантаду и убил там человека. Государственного служащего. Никто не сможет отрицать этого.
Когда он возвращается?
Он все равно не захочет тебя видеть.
Вы, значит, тоже считаете меня преступником?
Я готова поверить, что против тебя сложились обстоятельства. Но сделанного не воротить.
Почему вы меня выкупили?
Ты и сам отлично знаешь почему.
Из-за Алехандры?
Да.
А что она обещала взамен?
Думаю, ты и это понимаешь.
Она обещала, что больше никогда не увидится со мной?
Да.
Джон Грейди откинулся на спинку стула, посмотрел мимо дуэньи Альфонсы на стену. На гобелен. На голубую декоративную вазу на ореховом буфете.
У меня не хватит пальцев на руках, чтобы подсчитать, сколько женщин из нашей семьи пострадали из-за любовных связей с недостойными мужчинами. Разумеется, кого-то из кавалеров увлекли революционные идеи – такие уж были времена… Моя сестра Матильда, например, в двадцать один год уже была дважды вдовой. Оба ее мужа были застрелены. Двубрачие… Фамильное проклятие… Смешанная кровь… Нет, Алехандра больше никогда не увидит тебя.
Вы загнали ее в угол.
Она была рада, что у нее появилась возможность заключить такую сделку.
Только не говорите, что я должен сказать за это спасибо.
Не буду.
Вы не имели права… Лучше бы я остался в тюрьме.
Ты умер бы там.
Ну и что?!
Они сидели и молчали. Было слышно, как тикают часы в холле.
Мы хотим, чтобы ты взял лошадь. Антонио этим займется. У тебя есть деньги?
Он посмотрел на нее, потом медленно произнес:
Я-то думал, что в молодости вы сами хлебнули горя значит, будете подобрее к другим.
Ты ошибся.
Наверное.
Мой опыт отнюдь не убедил меня, что пережитые тяготы делают людей добрее. Это смотря какие люди.
Ты, наверное, думаешь, что видишь меня насквозь. Кто я? Старуха, у которой не сложилась личная жизнь, и потому она озлоблена на весь мир. Завидует счастью других. Типичная история… Но ко мне она не имеет ни какого отношения. Я защищала тебя, даже несмотря на те скандалы, которые устраивала мать Алехандры. К счастью, ее ты не встречал. Это тебя удивляет?
Удивляет.
Видишь ли, если бы она умела держать свой язычок за зубами, я, может, и не взяла бы на себя роль твоего адвоката. Кроме того, она в отличие от меня очень уж уважает общественное мнение… Общество… У нас в Мексике это машина подавления. В первую очередь женщины. В стране, где женщины лишены права голоса, это настоящий деспот… Мексиканцы просто помешались на обществе и на политике, хотя и то и другое у нас – чистый кошмар. Представителей нашего рода здесь называют гачупинами, но сумасшествие испанцев мало чем отличается от безумства креолов. В тридцатые годы в Испании разыгралась политическая трагедия, но за два десятилетия до этого в Мексике прошла ее генеральная репетиция. Имеющий глаза да увидит… Казалось бы разница велика, но, если приглядеться, получается, по сути, одно и то же. Испанец всем сердцем обожает свободу. Но только свою собственную. Он боготворит истину и честь во всех их обличьях. Но ему нравятся именно эти обличья, а не суть. Испанец свято верит, что единственный способ подтвердить реальность кого бы то ни было – это заставить его истекать кровью, будь то девственницы, быки, мужчины… Будь то сам Спаситель. Я смотрю на мою внучатую племянницу и вижу ребенка. Впрочем, я прекрасно помню и себя в ее возрасте. В иных обстоятельствах я, возможно, стала бы солдадерой [141] … Алехандра, быть может, тоже… Но мне не дано понять, что представляет собой ее жизнь. Если в ней и есть некая последовательность,
141
Воительница.
Джон Грейди промолчал, словно тщательно обдумывая вопрос.
Да, мэм, верю, наконец сказал он.
Мой отец верил во взаимосвязь между явлениями. Я, правда, не разделяла его энтузиазма. Он считал, что не бывает такого понятия, как слепой случай, – это все равно следствие тех или иных решений человека, пусть в далеком прошлом. Он любил приводить в пример принятие решения с помощью монеты, которая является и кусочком металла, и результатом выбора чеканщика, который когда-то взял этот кусочек и поместил в штамп именно той, а не другой стороной. Это и оказало воздействие на наше решение с помощью монетки. Орел или решка… Сначала принимал решение чеканщик, а потом, спустя много лет, настает наш черед.
Дуэнья Альфонса улыбнулась. Коротко. Мимолетно.
Наивный пример. Но образ этого безымянного чеканщика навсегда врезался мне в память. Если бы речь шла о роке, фатуме, который властвует над нашей фамилией, то с ним можно было бы постараться договориться… Задобрить, умилостивить… Но чеканщик – это уже нечто совсем иное. Он смотрит своими под слеповатыми глазами в очках на кусочки металла – и принимает решения. Порой, возможно, не без колебаний. А пока он колеблется, судьбы целых грядущих поколений висят на волоске. Судьбы миров… Моему отцу это позволяло увидеть первопричины, но я смотрела на вещи иначе. Мне наш мир скорее напоминал кукольный театр. Если заглянуть за ширму, то видишь нитки, которые уходят от марионеток вверх. Однако оказывается, что за них дергают не кукловоды, но другие марионетки, которыми управляют новые куклы, и так до бесконечности. Я имела возможность убедиться, что эти уходящие в бесконечность нитки способны погубить великих мира сего, утопить в крови и безумии. Погубить нацию. Я могу рассказать тебе, какой была Мексика. Какой была и, возможно, снова будет. Тогда ты поймешь, что те самые вещи, которые сначала расположили меня к тебе, в конечном счете заставили сказать «нет».
Она помолчала, затем продолжила: Когда я была девочкой, в Мексике царила страшная нищета. То, что ты видишь сегодня, не идет ни в какое сравнение с тогдашними кошмарами. У меня от этого разрывалось сердце. В городах были лавки, где крестьяне, которые приезжали продавать фрукты и овощи, могли взять напрокат одежду. Они брали ее на день, а вечером возвращались по домам, завернувшись в одеяла или надев какие-то жалкие лохмотья. У них не было за душой ни гроша. Каждый отложенный сентаво предназначался на похороны. В обычной крестьянской семье только ножи были фабричного производства. Все остальное – самодельное и домотканое. Ни булавки, ни тарелки, ни пуговицы… Ничего и никогда. На городских рынках часто продавались предметы, которые не имели никакой ценности. Болты от грузовиков, детали каких-то машин. Крестьяне не могли найти этим вещам применения, но они свято верили, что эти предметы кому-то пригодятся, что рано или поздно появится человек, который понимает в них толк. Главное, чтобы поскорее появился тот, кто сумеет распознать в этих жалких железках потаенную ценность. Никакие разочарования не могли поколебать это наивное убеждение. Но с другой стороны, что еще имелось у этих несчастных? Во имя чего следовало поступаться этой верой? Индустриальный мир оставался для них чужим, и те, кто населял его, представлялись им марсианами. Причем эти люди были вовсе не глупы. Это я видела по их детям. У них была природная смекалка. И еще свобода, о которой мы не могли и мечтать. Для них не существовало наших запретов, на них не возлагались великие родительские надежды. Но потом, лет в одиннадцать-двенадцать, дети переставали быть детьми. Они утрачивали детство в одночасье – и у них уже не было юности. Они делались невероятно серьезными, словно им открывалась какая-то ужасная истина. Словно они видели то, чего не замечали мы. Они внезапно трезвели, и это меня озадачивало. Но как я ни билась, мне так и не удавалось понять, что же именно они видели, о чем догадывались.