Конкистадоры
Шрифт:
– Ну конечно, – ответил я. – Они ведь вошли в отчет экспедиции.
Он засмеялся коротко и невесело и будто сам испугался этого звука.
– Вы ведь помните, – продолжал он, – что стены камеры были покрыты иероглифическими надписями? Помните, конечно. Из-за этих надписей мы и поняли, что нашли вовсе не погребальную камеру. Там не было ничего, что обычно написано в этих местах – ни ритуальных формул, ни магических заклинаний, ни обращений к богам. А ведь они везде неизменны, меняется только имя царя.
Я поддержал его:
– Верно, надписи были довольно странные, я бы даже сказал…
– Бессмысленные! – резко оборвал меня Ральф. – Я сразу это понял, я ведь занимаюсь этим почти всю жизнь! В них не было никакого смысла. Мы пытались
Я помнил этот снимок, сделанный в расщелине. На отполированном, слегка потускневшем песчанике высечено всего два-три десятка иероглифов. Они были расшифрованы первыми, а дальше дело не пошло.
– Помните, мы с вами чуть не каждый вечер спорили, каково назначение этой камеры? – в голосе Ральфа слышалась горькая насмешка. – Понятно, никто не требовал и не ждал, что мы решим это с места в карьер… И я никак не мог догадаться, пока…
В руке у него все это время был блокнот. Теперь, будто проснувшись, Ральф уставился на него и неожиданно с силой швырнул на пол.
– Пока это не случилось со мной! Это библиотека, вы понимаете? Библиотека, архив, всемирный гороскоп – и то, что мы искали, и то, чего даже не думали найти! Помните надпись на потолке, о том, что каждому, кто спросит, будет дан ответ, и каждый, кто захочет знать, – узнает? И два иероглифа – я их перевел как «ключ», хотя вернее будет сказать – «указка».
Он умолк, внезапно насторожившись, и взглянул на неплотно прикрытую дверь. Мне тоже показалось, что в коридоре скрипнула половица. Рената явно нас подслушивала, об этом говорил и запах свежесваренного кофе, проникший в комнату через щель.
– Ральф, – тихо сказал я, с трудом вынося его взгляд. – Не волнуйтесь, пожалуйста. Я все это очень хорошо помню, однако…
– Вы решили, что я сумасшедший? – визгливо спросил он.
– Я только думаю, что вы устали, – начал я, но он меня оборвал:
– Разумеется, устал! Да вот только этот ключ, или указка, если хотите – теперь у меня. Я не знаю, почему муравей выбрал меня, почему на меня спрыгнул – а я уверен, что он спрыгнул с потолка, когда я осматривал стены. Может, понял, что это его последний шанс что-то рассказать, ведь до нас туда никто не проникал, там не было даже следов грабителей! Камера давно начала оседать, и вода, наверное, поднималась век за веком… У него оставалось все меньше иероглифов, уже не семьсот, намного меньше. Большая часть уже скрылась под водой, прошли тысячелетия, а он все еще ничего не рассказал! А теперь… Теперь – смотрите!
Ральф дрожащими руками поднял с пола блокнот, развернул его и торжествующе указал на разграфленные страницы:
– Он работает! Он мне рассказывает! Но я до сих пор не понимаю, что именно!
Ральф умолк, дико посмотрел на меня, ожидая ответа. Я попытался улыбнуться. Чтобы собраться с духом, выглянул за дверь, ожидая, что увижу там Ренату. На полу стоял большой поднос с кофейником и корзинкой печенья. Ральф от кофе отказался. Он снова начал перелистывать книги, хотя его шатало от усталости, и я был вовсе не уверен, заметит ли он там хоть что-то, не говоря уже о муравье.
Он листал книги, отбрасывая их одну за другой, без всякой системы, и не переставая говорил. Он уже не пытался убедить меня в чем-то, просто объяснял ужас своего положения. Ведь Ральф не знал, указывает ли ему муравей буквы латинского алфавита или его действия потеряли всякий смысл. Ведь изменился не только алфавит, тут была другая система письменности, совершенно иной способ чтения. Ральф не мог вычислить скорость этих передвижений, поскольку для этого надо было хоть раз наблюдать появление муравья. То есть пришлось бы выбрать одну-единственную страницу в книге, в одной из десяти тысяч, и, не отрывая взгляда, ждать, когда на одной из строк возникнет черное хитиновое утолщение. Ждать, сознавая
– Но послушайте, – сказал я, в конце концов невольно захваченный его рассказом. Мне в голову пришло очень простое решение. – Почему вы не восстановите первоначальные условия? Почему не пересадить его хотя бы на азбуку? Он получит набор букв, и вам будет куда легче!
Ральф опустил голову. Он стоял спиной ко мне, у окна. Туман к тому времени растаял, и над деревьями появилось голубое пятно неба.
– Уже пробовал, – будто нехотя вымолвил Ральф. Я не видел его лица, но голос звучал ровно. – Пробовал. Он не желает. С места его не сдвинешь – ни пальцем, ни ножом, ни щипцами. Я все пробовал, когда хотел его заставить, даже говорил с ним. Он не понимает. Не чувствует. Он ни живой и ни мертвый. Сперва я возненавидел его, а потом… Потом я понял – он не видит смысла упрощать задачу, на его взгляд, и так предельно простую. Он знает, что такое знак, но не знает, что такое книга. Он не видит различия… Вы же сами знаете, как располагаются тексты на стенах погребальных камер. Один фрагмент в левом углу, его продолжение в правом. С нашей точки зрения, это хаос, как будто разодрали книгу и оклеили страницами стены как бог на душу положит. Но ведь и не предполагалось, что эти тексты будут читать живые! А мертвые… У них, видно, своя система чтения. Как у этого муравья. Он делает то, чему раз и навсегда обучен: указывает знак, выжидает, указывает другой. Ему безразлично где, ведь предполагалось, что это будет безразлично и читателю.
Ральф снова замолчал и принялся бороться с оконной рамой. Наконец ему удалось открыть окно, и воздух, влажной струей полившийся в комнату из сада, показался мне резким, как глоток спирта. Деревня давно проснулась, я слышал множество звуков: за оградой громко разговаривали женщины, потом тренькнул велосипедный звонок, где-то завизжал поросенок. На яблоню под окном спикировала мокрая ворона и, поежившись, зябко прочистила горло.
– Хотелось бы увидеть этого муравья, – сказал я. При этом я думал, как, в какой форме нужно сообщить коллегам, что случилось с Ральфом. Или, может быть, не коллегам, а врачам… Во всяком случае, эта обязанность лежит на мне. Мне было горько и, сознаюсь, страшно. Ральф стал «пирамидиотом» – одним из худших врагов египтологии. Тем, кто извращает факты, пускается в нелепые домыслы и публикует их в желтой прессе. Неужели Ральф докатится и до этого? Как он меня назвал, «мой лучший друг»?
– Я тоже хотел бы его увидеть как можно скорее, – откликнулся он, все еще не оборачиваясь, стряхивая на мокрый жестяной карниз пепел сигареты. – У меня почти получилось одно слово… Но об этом еще рано говорить.
Я отметил про себя, что он до сих пор пытается мыслить как ученый, не делая поспешных выводов. Какой ужас, какая жалость… И какой ровный голос был у Ральфа, когда он продолжал:
– Когда-нибудь… Конечно, это возможно! Письма Ван Гога, потом народная индийская сказка, потом норвежская новелла – и я прочту начало слова. А может быть, середину или конец. Или конец одного слова и начало другого.