Конкурс красоты
Шрифт:
Агафангел! Я прыснула. На какой церковнославянской помойке он это выкопал?
“Подождешь меня во дворе? — спрашивает вдруг он. — Я тут недолго”. (Наглость.)
“Хорошо, Агафангел!” — говорю я, едва выговаривая его квадратное имя. Иду во двор. Сволочь, ты же был моим первым мужчиной. Почти мужчиной (...хрустящие, как овсяные печенья, поцелуи обметанных губ... Ты разве не мальчик? Мальчики разные бывают. Зверек ладони, пробирающийся мне под пальто. Замирающий между пальто и школьной рубашкой... Больше ничего. Невинные игры. Дочки-матери).
А теперь — эта ряса, это имя, этот бесконечный
Недалеко послышался плач.
Остатки плача, подытоженные энергичным сморканием. Показалось даже, что это мать; хотя воздух, отравленный сиренью, не давал определить источник.
В сад вышел Агафангел. Улыбнулся, и мы пошли.
Что он здесь делает? “Здесь обитает одна редкая популяция птиц, я как раз пишу по ней диссертацию”. Он назвал термин, громоздкий, похожий на его нынешнее имя. “Птицы и привели меня сюда. А потом познакомился со здешними жителями. Особенно — с хором. Они ведь подражают пению этих птиц, знаешь?”
Я всматривалась в его лицо, пытаясь понять, для чего я ждала его, для чего мы сейчас вместе идем, для чего разговариваем.
Незаметно проводила его до церкви. Серая обшарпанная церковь; все тот же влажный салат из солнца и сирени перед входом.
“Слушай, Агафангел (здесь, возле церкви, имя вдруг зазвучало тише и естественней), о чем ты говорил с матерью?”
“О тебе. Она боится за тебя. Мне кажется, этого страха в ней больше, чем любви”.
“Так было всегда, — сказала я. — Она всегда боялась меня, боялась за меня, боялась вместо меня. Весь мой страх она приняла на себя. Поэтому мне никогда не было страшно. А когда не испытываешь страха, нет смысла быть женщиной”.
“Всегда есть возможность сберечь страх. Без страха жизнь теряет смысл”.
“А, божий страх! Про это лучше вещать вон там... — я кивнула на церковь. — Там для этого акустика лучше. Да и хор, наверное, подпевать будет; у вас там ведь есть хор? Если нет, можете позаимствовать у мамочки”.
Он молчал.
“...они вам сбацают!” — закончила я, наливаясь сладкой злостью.
Я едва удерживалась, чтобы не напомнить ему пару деталей из его жития. Пару пикантных царапин на сусальном золоте.
Но он вдруг сам заговорил об этом.
“Знаешь, после того как ты тогда ушел... ушла... я несколько недель не мог говорить. Родители думали, последствия ангины, все время заставляли полоскать горло. Нет, я не мог говорить, потому что потерял слова. Слова перестали для меня что-то значить. До этого я думал, что слова придуманы, чтобы в мире был порядок. А после тебя... Наверное, меня очень испугало, что слово “мальчик” вдруг оказалось словом “девочка”... Извини. Я много тогда о тебе мечтал, о том, чтобы тебя обнять, до головной боли. Слова все не возвращались. Тогда родители подарили мне котенка, я вдруг стал с ним разговаривать. Котенок и привел меня к вере”.
“Ну что, будем друзьями, батюшка?” — сказала я, прощаясь и протягивая руку. Но он ускользнул от рукопожатия и, кивнув, зашагал к церкви, задевая на ходу осыпающиеся каплями кусты.
Агафангел! Отец Агафангел! Ну-ну.
Через две недели на общем собрании Академии он неожиданно оказался в президиуме и, взяв слово, разнес мой проект. Тот самый проект преобразования Академии и Центра мира, над которым я работала
— Все. Приплыли, профессор. Вырванные страницы.
Старлаб, державший книгу перед отверстиями в стене, осмотрел ее. Да, несколько страниц вырвано; дальше шла та самая драма, где философ с фонарем и Платон... Платон. И здесь Платон. Весь Центр мира в портретах, из всех щелей лезет его борода.
— Обезьяна...
— Ы?
— Откуда у тебя эта книга?
— У собак украл. Бежала одна собака, в зубах книга. Ну, решил культурно подразнить: “Вот бежит глупая собака”. Она на меня — глазами, и дальше себе. Не понимает будто. Говорю: “Собаки с книгами разбегались, наверно, умными стали”. Ну, разве обидно? Самокритичному животному — нет. А она положила книгу — и на меня. Только неудачно: скользко было, вот у нее каблук и поехал. Грохнулась на лед, а я быстро за книжку и — привет. Залез на дерево и любуюсь, как она там внизу. Она: а-а! Ты так, ну ладно. Ты еще пожалеешь, что эту книгу забрал; только попадись в нашу стражу!
Старлаб вздрогнул. Собачья стража. Совсем забыл. Все время думал о первой страже, о медузах. И забыл о двух других.
Стража (от слова страх) — контролируемое погружение в хаос с последующим выходом из него. С. наступает после заката и завершается перед рассветом. В течение ночи происходят три стражи: Первая, или Стража медуз (см. медузы); Вторая, или Стража собак (см. собаки); и Третья, или Стража красавцев...
— Окна!
Резкий сквозняк вспорол застоявшийся воздух. Взлетели к потолку занавески, вздохнули и поползли пакеты.
Старлаб схватил фонарь, засунул книгу под рубашку и бросился к окну. Обернулся, прощаясь с мусорными пакетами, смятой постелью…
И застыл.
Из отверстий в стене, через которые он говорил с Обезьяной, выползал дым.
— Обезьяна! — Старлаб бросился к дымящимся глазам Богини. — Ты где?
Закашлялся.
— Вылезай! — уже откуда-то снаружи кричал Обезьяна. — Вылезай, помогу!
Старлаб заметался, пытаясь не дышать, стукнулся о стену, добежал до окна. Ночь уперлась в лицо; ни проблеска. Только вдали светящаяся сыпь — возвращались медузы.
И снова замер. За спиной захныкал ребенок.
Вначале тихо. Потом, полностью проснувшись и испугавшись, закричал:
— Мама! Мама, ты где?!
Старлаб обернулся, щурясь, пытаясь разглядеть…
Снова захлебнулся дымом. В голове, нарастая, перекатывался детский плач.
— Мама! Мама, я боюсь, мама!
И вдруг голос стал другим. Настолько знакомым, что даже кашель вдруг отпустил, а комната, наполненная дымом, окрасилась темным сиянием.
— Па-па…— удивленно протянул голос, слабея с каждым звуком. — Ты к нам вернулся? Вот и хорошо…