Конкурс красоты
Шрифт:
Кукла поднялась и медленно, раскачиваясь, прошла по комнате. Старлабу показалось, что при каждом шаге она тихо повторяет: “Ма-ма... Ма-ма...”
— Агафангела... В ту ночь, когда я положила тетрадь в шкаф с запахами монастыря — двумя свечами, перьями, шерстью, обломком доски ковчега, измазанным кровью, — часы вдруг остановились. И запахи легли не так. Легли, не подстраиваясь под тиканье часов. Потому что часы замолчали. Единственные в доме часы, тиканье которых казалось быстрыми ударами плети по содранному мясу спины.
“Ма-ма... Ма...”
Часы остановились, и Агафангел... Все было по-другому! Я так и не овладела им. Десятки
Его подбородок был белкой, рыжей и внимательной. Его правое ухо было совой. Его левое ухо было моллюском рапаны, медленно ползущим по голове. Его скулами были скворцы, его правым плечом был выводок голубей, а левым — голова обезьяны. Его бедром была голова волка, его лопатками были крылья ласкового сокола. Его животом были муравьи и бабочки. Его...
Потом болтали, будто я приказала собакам его распять. Это не так. Это был не он, это был какой-то монах, пропахший ладаном и птичьим пометом. Я должна была устроить развлечение для жителей. Разве я виновата, что за две тысячи лет так и не придумали более запоминающегося развлечения для толпы, чем распятие? Мы отловили нескольких монахов; остальных пока заперли в монастыре. На площади организовали столы, фонтаны плевались кока-колой. Аттракционы, американские горки, три комнаты смеха. Нет, даже четыре. Кресты с распятыми монахами приходилось переносить несколько раз — то мешали парковке, то мухи от них летели в кафе. В общем, распятием мало кто интересовался. Только подростки — для них был предусмотрен конкурс, дотянуться копьем с губкой... Губки с уксусом тут же заготовлены, копья. Приз — одежда казненных. Один дотянулся. “Ы-ы!” — запел хор, она его тоже сюда притащила. Один из распятых что-то говорит. Никто ничего не слышит.
На следующий день пошел дождь.
…В огромной луже отражались, расслаиваясь, три распятия. Потоки текли по американским горкам, стекали по кривым зеркалам комнаты смеха. Возле затопленных кафе плавали белые пластиковые стаканчики и раскисшие гамбургеры.
Я не помню, сколько длился дождь.
Запах мандаринов стоял в ноздрях, как долгий крик. Сырость трупными пятнами темнела на стенах моего кабинета; побелка падала с потолка на безвкусный ужин. Мужчины, остававшиеся у меня, жаловались, что ночью на них течет с потолка, и они просыпаются со ртом, полным холодной воды.
Большой канал вышел из берегов, из него вынимали мертвых детей, так и не успевших научиться быть рыбами.
Я стояла у окна, курила и слушала, как мать в соседней комнате катает по полу бутылку.
И тогда мне доложили, что монастырь затопило. Со всеми запертыми монахами и этим деревянным зверинцем.
“Разве он не всплыл?” — спросила я своего заместителя.
Заместитель вытер платком пот. Это был один из тех “подлинных гробализаторов”, которые когда-то ворвались на нашу конференцию, призывая облизать “отеческий гроб”... Теперь у него все в порядке: потолстел, полысел, женился на аспирантке. Старший сынок уже в отряде приматов, вундеркинд.
“Разве он не всплыл?” — повторила я.
“Нет, не всплыл. Некому
“Разденься!”
“Что?”
“Я сказала — разденься!”
Побелев, начал стягивать штаны. Отклеивать прилипший к потной рубашке пиджак.
“Хватит”.
Стоит в одних трусах, расплывшийся, пахнущий газетами, истерикой, плесенью.
“Сколько у тебя эйдосов?”
“Я освобожден от эйдосографии по состоянию здоровья”.
“Извини, я просто хотела посмотреть, как проходит время. Я думаю, стариков следует убивать. В Центре мира не должно быть ни старости, ни болезней”.
“Не надо...”
“Хорошо, не сейчас. Иди к своей жене. Кстати, ты в курсе, что она тебе изменяет с одним молодым быком-второгодником?”
Медленно стекают капли по стеклу, тихо покачиваются на дне озера крылья птиц, гривы лошадей...
“Хотя какая разница, — говорю я, лаская его холодную сутулую спину, — если бы этот зоопарк всплыл, то это уже когда-то было, и лодка со зверями, и семитская радуга и семь-сорок на раскисшей после дождя земле... Все это уже было! Но теперь это все осталось на дне озера, и это тоже было, и невидимый город, и какая-то дева... Ничего нового. Закон повторения, мой дорогой голый коллега. Почему ты молчишь?”
“После ночей с тобой я разучился говорить и мыслить”, — хрипло отвечает он и резко замолкает — я кусаю ему мочку уха.
“Да, — отвечаю я, освободив ухо. — Но зато ты смог защитить кандидатскую. Ну, не хнычь”.
По-дружески потискав его мокрые от страха ягодицы, отпускаю.
Он вылетает из комнаты, забыв про одежду.
Пытаюсь вспомнить, как лежала с ним, молодая и злая, а рядом благоухал шампунем бутафорский гроб. Ничего, кроме запаха, не осталось. Кроме запаха и шершавых губ Агафангела. Его удивленных, красноватых от болезни, глаз: “Разве ты не мальчик?”
Зеленоватое лицо моего зама просунулось в дверь: “Я возьму одежду?” Входит мокрый, с улицы, оставляя на паркете поблескивающие следы. Я достала полотенце. Стала вытирать его жирную спину, сатанея от собственной заботливости.
“И вот что, — сказала я, когда он просовывал ногу в штанину, — надо начать массовую закупку мандаринов. Обоснование придумайте сами. Пусть в городе пахнет мандаринами. Мандаринами!”
Тысячи мандаринов поплыли в Центр мира. За день улицы покрывались слоем кожуры. “Это все ради тебя, Агафангел!” — говорила я, проплывая по темной жиже Большого канала. Я стояла в своем мужском костюме на палубе и махала толпе, которая шелестящей лентой ползла по набережной. Многие в ней в разное время были моими любовниками. Я узнавала их: отполированные страхом лица, пустые зрачки, ампутированная до обрубка речь... Хранили ли они тайну нашей диффузии, яростного обмена молекулами? Хранили?
Вдруг где-то совсем рядом я услышала: “А вы знаете, мне кто-то говорил, что Академик — женщина!” — “Не может быть...”
Вернувшись, бросилась в комнату матери. “Ты? Ты распускаешь обо мне слухи?” Мать сидела в кресле и молчала.
“Ты все время шпионишь, шепчешься со всякими алкашами, ты!”
И она снова промолчала. Первый раз она слушала меня так внимательно, не перебивая. Она была мертва.
Наверное, уже день. Я не заглядывала к ней. И не чувствовала запаха. Это меня особенно поразило, когда я стала трясти ее голову. Я, с моим гениальным носом, не чувствовала запаха тления. Только запах мандаринов.